— Задержали четверых: офицера и трех солдат. Сколько уложили, не знаю, — ответил Рощин.

— То-то они гвоздят. Не знаешь… как фамилия офицера?

— Икари. Капитан.

— Ну? — удивился Козырев. — Он за мою голову белогвардейцам пять тысяч объявил, а за встречу — десять… Посмотреть хочется… — Когда жандармский офицер поравнялся с ними, Козырев проговорил: — Встретились, господин Икари. Козырев.

— О-о! — вытянулся Икари. — Господин капитан Козырев? Очень хорошо! Очень!..

Когда команда скрылась в темноте, Козырев тихо проговорил:

— Докладывай обстановку, товарищ Рощин.

Рощин коротко рассказал то, что, как ему казалось, могло быть для Козырева полезным. Выслушав, Козырев распорядился:

— Задержанных сдашь секрету на Тигровом, — и, хлопнув Рощина по плечу, добавил: — Держи себя в руках, после с умом разберешься. Пошел наводить порядок. Может, следы разведчика твоего найду…

Сдав пленных и отправив раненого, Рощин медленно побрел на батарею. Утро было тихое и ясное. От болота поднимался плотный белесый туман. Воздух наполнился многоголосым птичьим криком. Где-то совсем рядом крякал селезень. На переливавшемся перламутром озерце за стеной камыша закричал лебедь. Низко над головой тяжело пролетела стая гусей.

Остановились на берегу Волынки. Рощин всмотрелся в сторону своей батареи. Около землянки линейного взвода стояла грузовая автомашина. Зудилин был уже в кузове. Санинструктор укладывал Земцова, вокруг раненых собрались разведчики:

«Доложу сегодня генералу Николаенко. Разбираться буду после возвращения Зудилина из госпиталя, больше пяти дней его там не Продержат», — думал Рощин, присев на мокрую от росы траву. Кто-то легко тронул его за плечо.

— Да, — отозвался он, досадуя на неожиданную помеху и, подняв голову, увидел Сергееву. Она опустилась рядом с ним и прижалась к его изорванной, залепленной грязью одежде.

6

Любимов появился в трактире, как всегда, незаметно. Внимательно осмотрел присутствующих, прислушался к разговорам.

— Сказывают, японского капитана уволокли через границу, — шепотом говорил долговязый рейдовик. — Теперь со дня на день жди войны.

— Прямо, полезут! — тихо засмеялся сидевший с ним парень с перевязанной рукой. — Сунулись на Острую, да половину потеряли.

— На Сторожевой, сказывают, ихних пять человек было, а побили крепко, — снова заговорил долговязый. — Одного из ихних захватили. Тщедушный, а оборонялся, пока не пристукнули до полусмерти.

— Куда его Дели?

— Увезли не то в Муданьцзян, не то в Харбин…

Кабак заполнялся. Под потолком повисло облако табачного дыма. В смехе, выкриках и песнях звучало отчаяние безродных людей.

В дальнем углу кто-то лихо присвистнул и запел:

И-э-эх, мать, наша мать.

Жизнь наша — Даурия!

Иссушила нашу грудь

Мачеха Маньчжурия.

На лице трактирщицы Варьки застыла презрительная улыбка. Панихида, а не веселье: не то голосят, не то поют…

— Мир честной компании, с воскресным днем! — проговорил гармонист.

— Садись с нами, хороший человек! Разверни меха, дай раздолье казачьей лихости, — откликнулись пьяные и трезвые голоса.

Варька поманила гармониста к себе.

— Ты что не приходил на праздник? Аль гнушаешься? — пошутила она, но в голосе проскользнула обида.

— Ну, что вы, Варвара Гордеевна, как можно? На праздник у вас трактир был закрыт. Зачем я здесь нужен? Я думал, вы пошутили.

— Ну и дате! Я тебя к себе домой звала, а не в кабак… — Варька потупилась. Этот тихий, со всеми ласковый, всегда задумчивый гармонист покорил Варькино сердце.

— Варька, чего привязалась к Рыгару? Он тебе не подневольный. Мы позвали! — закричал рябой рейдовик.

— А может и подневольный? — игриво подбоченилась Варька.

— Вот царевна! Краля девка! — восхитился рябой.

— Сыграй, гармонист, что-нибудь веселое, — гудел долговязый, качая из стороны в сторону отяжелевшей головой.

— Это можно, — гармонист запел мягким баритоном:

По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах…

Плачет гармоника, напоминает что-то родное и близкое, забытое, а может небылое. Текут пьяные слезы… И вдруг гармонист, словно опомнившись, рванул меха и разудало притопнул.

Ехал на ярмарку ухарь-купец…

Снова зашумел кабак, застучали кружки.

Уже в сумерках появился изрядно подвыпивший Гулым и протолкался к стойке. Почти следом за ним вошел Хрульков. Остановившись у дверей, начальник Муданьцзянского отряда незаметно следил за Гулымом.

Тот шутил, наклоняясь к Варьке:

— Яблочко ты мое наливное…

— Не дури, Никуда. Аль хворал? — участливо спросила она, разглядывая осунувшееся лицо Гулыма.

— Хворал, Варюха, и по сей день хвораю. Запретного зелья вносил, оно огнем жжет нашего брата, — загадочно ответил тот. — Дай кружицу без денег. Нет у меня денег.