— Гомен кудаоай, Васими-сан[14], — сказал он, приблизившись. — Я имею сообщить вам нечто важное.

Мужчины настороженно взглянули на Киоси. Крайний из них словно нечаянно толкнул плечом калитку в какой-то двор. В нее выглянул старый мужчина. Переглянувшись с толкнувшим калитку, он снова прикрыл ее.

— Киоси-сан! — не слишком доброжелательно воскликнул Васими-старший. — Это шофер сына барона Танака, — отрекомендовал он остальным рабочим. — В Маньчжурии служит.

Женщина взметнула на него широко открытые, умоляющие глаза, но сейчас же опустила их.

— Завоевывают Россию императору, — уже с явным издевательством заметил один из рабочих.

— Мало трупов на Сайпане, — зло проговорил другой.

Киоси такой оборот встречи несколько озадачил, но в это время к ним приблизился еще один мужчина. Рабочие сразу же смолкли.

— Васими жив! — воспользовавшись их молчанием, проговорил Киоси. — Он был в плену у русских, они его отпустили…

В одно мгновенье случилось что-то непонятное. Подошедший мужчина бросился к нему, но сейчас же, получив удар в подбородок, отлетел на дорогу. Киоси сильно толкнули во двор, калитка захлопнулась, загремел засов.

— Беги за мной! — расслышал он голос Васими.

5

Москва в этот вечер расцветала миллионами огней: две с лишним сотни орудий дали двадцать четыре залпа. Тысячи разноцветных ракет взлетали и рвались в потемневшем московском небе. На улицах было светло, как днем. В потоке людей, глядя в газету, шел высокий, смуглый, средних лет артиллерийский полковник. Его, казалось, не коснулось общее торжество.

— Где-то крепко, стукнули немцев! — бурчал он, быстро пробегая строки газеты. — А ты японский язык, зубри! Какой же фронт? Восемьсот пятьдесят два человека!

На Берсеньевской набережной он вдруг остановился и во всеуслышание воскликнул:

— Рощин! Анатолий Андреевич! Так это же… — он так же неожиданно умолк и сконфуженно взглянул на прохожих. — Дальневосточный фронт! — уже полушепотом проговорил он, отходя к перилам моста. — Анатолий! Еще кто? Ого! Савельев, Смолянинов, Николаенко — старый лафет!

Вдруг полковник почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Осторожно взглянув поверх газеты, он увидел капитана в непомерно длинной шинели, с шашкой, с артиллерийскими погонами.

К небу поднялся новый рой разноцветных огней. Полковник резко опустил газету и даже слегка попятился назад.

— Галлюцинация у меня, что ли? — не то испуганно, не то радостно проговорил он. — Зудилин?!

— Так точно, товарищ полковник! — радостно отозвался капитан. — Я вас сразу узнал. Смотрю, капитан Курочкин, а погоны полковника.

— Но, подождите… — тяжело передохнул Курочкин. — Мне же сказали в штабе штрафного батальона, что вас… — Курочкин замялся, но его собеседник продолжил:

— Расстреляли? Чуть было, товарищ полковник, не случился такой грех, — усмехнулся Зудилин. — Еще бы немного и сыграл в ящик! Удружили вот эти, — показал он измятый тот же номер газеты, что держал и полковник. — Награждены за подвиги ратные! — с издевкой проговорил капитан.

— Постойте, постойте! — не мог прийти в себя полковник. — Как же так?

— Кто на фронте бывал, знает: там минуты — и, — Курочкину явно послышались нотки бахвальства в словах Зудилина. — Власовцы навернулись, и пошла кутерьма. Про меня забыли. Рядом упал товарищ, я схватил его автомат и пошел крошить. Ох, и дрались! Тут меня царапнуло. Восемь месяцев в госпитале провалялся; хитрил, не давал ране заживляться. Такая тоска брала: что, думаю, ждет? Зачах, а жить хотелось. Вдруг узнаю: приговор отменен, восстановлен в офицерском звании… Ну, а вы сейчас на каком фронте?

— Отвоевался! В генштабе сейчас, — ответил Курочкин.

Виктора Захаровича Ставка отозвала из штаба Третьего Белорусского фронта в разгар зимнего наступления. На фронт он так больше и не попал, о чем не мало сожалел: в Германии развертывалась в это время завершающая битва.

В Ставке полковнику предложили составить описание Сабуровского операционного направления. Ознакомившись с разработкой, объявили, что он до времени останется в распоряжении Генерального штаба и включен в специальную группу по планированию Маньчжурской операции.