— Жаворонок прилетел! — объявил он, заметив Зину. — Моя миссия окончена. Много, сестренка, пожертвований собрала для страждущих воинов?

— На целый год хватит!

В палате послышались оживленные голоса.

— Письмецо есть?

— Мою записку передали?

— Товарищи! Кахетинское — довоенное!

— Это не всем, не всем! Кому Виталий Корнеевич прописал.

— Прочитайте, Зина, Толстого.

Из дальнего угла палаты неожиданно донесся медленный бредовый разговор:

— Я вам… спою. Спою! — запел глухо, задыхаясь: — По диким… степям Забайкалья… где золото роют в горах… — Безумство храбрых… — вдруг выкрикнул громко, запальчиво.

— Что это? — даже вздрогнула Зина от неожиданности.

— Троих новичков перевели из пятого корпуса, там паровое что-то забарахлило, — пояснил высокий капитан. — Днем был в сознании, к вечеру сдал. Кофеин вводили.

Зина подошла к раненому.

Тот лежал на спине, раскинув безжизненно руки вдоль тела. Его голову и шею плотно окутывали бинты, на лице они оставляли только пугающую щель для носа и рта. Его иссиня-бледные губы сейчас что-то шептали.

— Девушка, наши пришли? — низко склонившись к нему, расслышала Зина.

Этот глухой шепот напомнил ей что-то родное, близкое, что она искала все эти долгие и трудные месяцы.

— Успокойся, родной! — быстро проговорила Зина, прощупывая пульс на его восковой, безвольной руке. — Успокойся!

Ей показалось, что рука раненого слегка вздрогнула, пальцы беспокойно зашевелились, словно разыскивая что-то утерянное.

Раненый затих.

Зина опустилась на табуретку. Помедлив, взяла книгу.

— Ну, слушайте… «Жизнь медленно возвращалась к Ивану Ильичу Телегину. — Голос Зины дрогнул и стал приглушенным. — Вначале было забытье. Потом оно сменилось сном с короткими перерывами, когда ему давали еду. Затем он стал ощущать блаженное состояние покоя. Глаза его были прикрыты повязкой…»

Читая, Зина скорее почувствовала, чем увидела, как рука раненого медленно и трудно поднялась и потянулась к ней. У Зины перехватило дыхание.

— Зина! — вдруг отчетливо промолвил он до боли знакомым голосом! — Зина!

Зина испуганно сорвалась с места. Отпрянув назад, она зацепилась за табуретку и упала навзничь. Раненый слабо вскрикнул и рванулся с койки, но сейчас же безжизненно откинулся на спину и скрипнул зубами.

— Жаворонок убился!

— Ой, братцы, поднимите! Пораскрывали рты, медведи! — метались испуганные крики по палате.

Зина пришла в сознание на второй день. Но от чрезвычайной усталости и душевного потрясения была очень слаба. Вставать и разговаривать ей Виталий Корнеевич запретил.

— Что тот раненый? — первое, что спросила Зина у старенькой сиделки и неожиданно расплакалась. Она не верила себе. Не верила, что вчерашний вечер был таким, каким она его воскресила в болезненной памяти.

— Успокойся, успокойся, касатка. Отдохни, и все пройдет. Измаялась ты.

Только на шестой день Зина добилась от няни, что «тот раненый» смотрит, шевелит головой, но молчит, вроде онемел. Зина заверяла старушку, что чувствует себя уже хорошо, просила только на минутку заглянуть в палату, но та была неумолима. Тогда Зина выбрала удачный момент и попросту сбежала. У нее кружилась голова. Покачиваясь на ослабевших ногах, она медленно дошла до своей палаты и заглянула в дверь.

— Жаворонок прилетел! — радостно вскрикнули раненые, приподнимаясь на койках.

Но Зина видела только забинтованную голову. Голова росла, закрывала собою все.

— Зина! — услышала она радостный окрепший голос. — Зина!

Теперь она не могла обознаться. Сердце радостно дрогнуло.

— Вячеслав! — вскрикнула Зина и бросилась к постели Любимова.

— Брата Зина нашла!

— Какой брата — мужа!

— А это мы сейчас узнаем, — раздался веселый, как всегда, голос Виталия Корнеевича.

Зина испуганно и стыдливо обернулась назад. Размазывая по лицу слезы, встала и шагнула к Виталию Корнеевичу. В палате наступила тишина. В волнении Зина не обратила внимания на стоявшего к ней спиной военного в белом халате.

— Ну говори, Зинаида Георгиевна, кого ты нашла в моем отделении? Кто он тебе? — строго посмотрел на нее поверх очков военврач.

— Жених, — смущенно пробормотала. Зина и посмотрела в глаза Виталию Корнеевичу.

— Жених?.. Любимов? — изумленно воскликнул военный.

— Папа, папа! — крикнула Зина и бросилась к отцу. Она громко, как в детстве, расплакалась.

— Успокойся, успокойся, дочка, — гладил ее по голове Савельев, глядя на Любимова. — Он не мог умереть!..

8

В лагерь Киоси возвратился только к вечеру. На кабине его автомашины развевался красный флажок за перевыполнение дневного задания. Еще издали он заметил во дворе что-то необычное: собравшись у бараков группами, военнопленные о чем-то оживленно разговаривали, взмахивали какими-то белыми бумажками, пожимали друг другу руки. Некоторые сумрачно расхаживали вдоль изгороди, одиноко курили в разных углах. «Что бы это могло означать? — удивился Киоси. — Торжествуют и печалятся, как в день подношения жатвы первому предку императора!»