Во внешности Бервика первым делом бросалось в глаза его детское лицо, столь не похожее на грубые физиономии других вояк. Увидев маршала впервые, я подумал: «Боже мой, как этот мальчишка может заставить целую армию уважать себя?» В это время Бервику уже исполнилось тридцать семь лет, но его кожа была нежной и гладкой, как у младенца. Овал лица казался совершенным, а тонкий и прямой нос делил его на две равные половины. Губы его были довольно узкими, но источали чувственность, возможно, благодаря тому, что уголки рта обычно растягивались в любезной полуулыбке. Узкие брови, аккуратно выщипанные, дугами поднимались над удивительно черными глазами; правый был как будто немного прикрыт. Наверное, сказывалось напряжение, которому подвергался этот человек.

Джеймс Фитцджеймс Бервик, а для приятелей просто Джимми, любил позировать (тщеславие родилось раньше его). Немногих деятелей той эпохи художники увековечили столько раз, а потому вместо одного портрета я осчастливлю вас сразу двумя. Судите сами. (Ха! Он тебе пришелся по вкусу, моя жуткая Вальтрауд? Не питай иллюзий. Он никогда даже не посмотрел бы в твою сторону, потому что, во-первых, ты страшна как смертный грех, а во-вторых, тому есть другие причины.)

В лагере поговаривали о том, что Бервик отступал, потому что английское происхождение толкало его на предательство. Какая чушь! Однако в Мадриде к подобным пересудам отнеслись вполне серьезно, и этот идиот Филипп Пятый уже направил в армию герцога Орлеанского, чтобы сменить маршала! Противником Бервика в армии Альянса был Голуэй, закаленный в боях командир пятидесяти девяти лет, а правой его рукой – португалец Дас Минас, шестидесятитрехлетний старикан. Оба они были уверены, что съедят несчастного бастарда с потрохами. А самое неприятное заключалось в том, что и солдаты армии Бервика придерживались схожего мнения. Я уже говорил вам, какие замечательные рекруты пополнили наши войска. Немногим генералам доводилось оказаться накануне важного сражения в таком незавидном положении.

В Базоше меня научили постоянному наблюдению, и я не смог отказать себе в удовольствии изучить этого человека. Он делал нечеловеческие усилия, чтобы совладать с судьбой. Перед ним стояла простая дилемма: если он даст сражение, его армия, скорее всего, будет уничтожена, а если предпочтет избежать битвы, герцог Орлеанский, который уже был в пути, сместит его с поста главнокомандующего. С точки зрения его личных интересов оба варианта были одинаково проигрышными.

Бервик подошел к офицерам, которые в это время переступили порог комнаты, и поприветствовал их по очереди. С Бардоненшем он был лично знаком, а потому, поравнявшись с моим покровителем, вступил с ним в дружескую беседу. Через несколько минут он заметил меня, стоявшего во втором ряду, указал на меня пальцем и спросил с живейшим интересом в голосе:

– А что это за красивый и печальный юноша?

– Ах да, конечно, – поспешил ответить ему Бардоненш. – Это Марти Сувирия, начинающий инженер, с которым никто не может сравниться во всей Франции, ваша светлость.

Бервик спросил меня, не учился ли я в Дижонской академии.

– Нет, сеньор, – был мой ответ. – Я получил образование в результате частных занятий с одним инженером.

Он захотел узнать имя моего учителя, но мне не хотелось вспоминать о Базоше, и я ответил с язвительной вежливостью:

– Этому человеку вы однажды послали письмо, в котором сообщали об удачном взятии Ниццы.

Его взгляд стал колючим, и он произнес:

– К сожалению, мне не удалось с ним попрощаться. Как видите, в последнее время я был немного занят.

Его свита разразилась хохотом.

– Разве я сказал что-нибудь забавное?! – рявкнул он по-английски.

Настроение этого человека чрезвычайно резко менялось, и, как я позднее понял, эти перемены были предсказуемы. Благодаря подобной тактике он заставал своих подчиненных врасплох и напоминал им, кто в доме хозяин. Бервик сделал обиженную гримасу и жестом велел всем покинуть комнату.

– А вы останьтесь, – приказал он мне. – Я хочу, чтобы вы рассказали мне о последних минутах жизни великого Вобана.

Ха! Побеседовать с ним наедине – только этого мне и не хватало. Я сразу заподозрил неладное, когда он назвал меня «красивым и печальным юношей». Беседовать со мной о Вобане – глупая отговорка! Если бы Бервику и вправду пришло в голову говорить о маркизе, он бы должен был пригласить к себе Бардоненша, старого друга и аристократа, который лично присутствовал при агонии великого инженера. Бервик потребовал, чтобы я последовал за ним в его покои. Как я мог отказаться? Иногда мы знаем, что нас ждет, но не можем этого избежать.

Он увел меня вверх по лестнице и, когда мы оказались в его комнате, попросил:

– Помоги мне снять доспехи.

Слова были любезными, но тон не допускал возражений. Потом Бервик повернулся ко мне спиной и раскинул руки в стороны. Я расстегнул застежки его кирасы, но не смог удержать доспехи. Они со звоном упали на пол. Следующая просьба прозвучала как приказ:

– Впредь называй меня Джимми.

Его безапелляционный тон заставил меня вспыхнуть от негодования, и Бервик прочел в моих глазах яростное недовольство. Этот человек привык встречать отпор только на поле битвы, и моя открытая враждебность, наверное, обезоружила его, потому что он добавил удивительно смиренным голосом, необычным для людей его положения: