– По крайней мере, я имею право спросить, почему ты не хочешь поехать со мной. Для тебя я – не маршал, и поэтому ты мне постоянно нужен рядом.

Я второй раз резко перебил его, забыв о правилах вежливости.

– Ты ни на минуту не перестаешь быть маршалом, – сказал я, глядя на него в упор. – Ты маршал всегда и везде и не можешь быть никем иным, как бы тебе этого ни хотелось.

Я вышел, не ожидая его приказа, и Бервик не стал меня задерживать.

Джимми с половиной войска должен был двигаться на север, а герцог Орлеанский на восток, чтобы осадить город Хативу [51] . К сожалению, мне не удалось вовремя присоединиться к войскам герцога. В качестве прощального подарка Джимми хорошенько запутал историю с документами, которые удостоверяли мой перевод под командование его противника, и секретарям обеих сторон пришлось изрядно повозиться с бумажками. Бервик преследовал одну-единственную цель – насолить мне, и я остался в Альмансе, ожидая, чтобы мне выправили новый пропуск. Чудесненько! Осада Хативы обещала превратиться в интересное зрелище, а я был вынужден протирать штаны в этой дыре, в этом богом забытом городке провинции Альбасете, где веками будет вонять мертвечиной, среди раненых, монашек, солдат, ожидающих нового направления, и гор провианта, который предстояло распределить по новым позициям. Представьте себе, что с обеих сторон в битве при Альмансе расстались с жизнью десять тысяч несчастных. Десять тысяч! А маркиз учил меня, что после правильно проведенной осады город можно взять, потеряв всего десяток солдат. Мертвецов было так много, что обитателям Альмансы пришлось хоронить трупы в погребах-ледниках, скидывая в эти братские могилы обнаженные тела, словно набитые мешки. Я сказал «обнаженные», потому что люди жили в такой нищете, что снимали с мертвых все, вплоть до грязных подштанников.

Слово. Я не сдал экзамен, потому что не нашел его. Какой вопрос задал мне маркиз? «Основы совершенной обороны». Мое нетерпение росло день за днем, пока я просиживал штаны в пыльной палатке. Это было не просто желание – мне было необходимо увидеть в реальности все, чему меня научили в Базоше.

Когда мне наконец вручили мой новый пропуск, Хатива уже пала и перешла под власть Бурбонов, зато вот-вот должна была начаться осада Тортосы [52] . Меня это вполне устраивало: я сказал себе, что Слово может быть скрыто в любой осаде, а Тортоса была крепостью весьма интересной. Туда готовился отправиться конвой с боеприпасами, и меня взяли пассажиром.

По дороге случилось событие, которое прервало мои размышления, до сего момента целиком посвященные полиоркетике. Нашим повозкам пришлось остановиться на обочине дороги, чтобы пропустить колонну, двигавшуюся нам навстречу. Это была толпа женщин, детей и стариков: их одежда давно превратилась в лохмотья, а в глазах сквозило уныние. Казалось, безнадежность их положения окрасила все в один и тот же сероватый и тусклый цвет – их отрепья, их лица, их ноги, неустанно шагавшие по пыльной дороге. Это стадо страдания, несмотря на свою многочисленность, двигалось в полном молчании. Только самые маленькие дети отваживались плакать. Поравнявшись с нами, никто из них даже не протянул руки с просьбой о помощи. Несколько всадников распоряжались продвижением колонны и подгоняли несчастных ударами хлыстов. Какая-то старуха споткнулась и упала прямо мне под ноги, и я машинально нагнулся, чтобы помочь ей встать. Один из всадников направил своего коня прямо на нас.

– Не подходите к мятежникам.

– Разве это мятежники? – удивился я. – С каких это пор мятежи разжигают старухи?

Солдат развернул лошадь так, что она оказалась как раз между мною и старой женщиной. Конские копыта способны внушить страх кому угодно, а потому я отступил на два шага назад.

– Тебе что, захотелось к ним присоединиться? Мы и тебя можем прихватить! – зарычал на меня громила, и он совсем не шутил.

Вступать в спор с вооруженным человеком на коне весьма неосторожно, если ты пеший и безоружный, но, несмотря на это, я все же обозвал его душегубом и злодеем. В ответ он только просверлил меня своими крысиными глазками.

Кучер моей повозки был пожилым человеком; во время поездки мы с ним изредка перекидывались парой слов, когда я ехал рядом с ним на козлах. Он подошел ко мне сзади, потянул меня за локоть и прошептал:

– Не дури.

– Но какое преступление могли совершить эти старики и дети? – закричал я. – И куда их ведут?

– Послушай, – прошептал он мне на ухо, – ты кем решил быть: хорошим инженером или добрым самаритянином?

И чтобы немного разрядить обстановку, кучер спросил верзилу с улыбкой:

– Эй, приятель! Как там все кончилось в Хативе?

– Хативы больше нет, – ответил грубиян и пришпорил своего коня.

Несколько позже мы узнали, что встретили одну из колонн жителей Хативы, депортированных в Кастилию по личному распоряжению Бурбончика. После взятия города тысячи его жителей, а также обитателей окрестных поселков превратились в рабов. Даже само название города было уничтожено: его переименовали в «Колонию Святого Филиппа». Если бы мне не довелось увидеть собственными глазами эту колонну пленников, я бы, наверное, не поверил.

После этого я несколько дней молча размышлял. Мне всегда внушали весьма простую истину: король ведет войны, чтобы защитить свои владения или завоевать новые земли, но не для того, чтобы разрушать все на своем пути. Подобная бредовая идея могла прийти в голову только какому-нибудь безумцу. Какую выгоду преследовал победитель, стирая город с лица земли? А Хатива, где еще недавно журчали струи тысячи источников, исчезла только потому, что какой-то король ткнул пальцем в точку на карте.

Стоило нам пересечь границу моей родной Каталонии, нашим глазам предстали деревья, украшенные трупами. Наша колонна медленно продвигалась мимо покачивавшихся на ветру тел. На развесистых деревьях можно было насчитать по пять, шесть или даже семь трупов, висевших на разных ветках – одни повыше, другие пониже. Их босыми ногами играл ветер. Почти все были мужчинами: молодыми, зрелыми или старыми, но на дубу, стоявшем одиноко на прогалине, я увидел женщину. Палачи не позаботились даже о том, чтобы связать ей руки за спиной. На земле под ее ногами сидели маленькая девочка и собака. Животное отчаянно скулило, задрав морду, и принюхивалось к воздуху с такой силой, что его ноздри сжимались и расслаблялись, точно кузнечные мехи. Меня эта сцена поразила вот чем: собака понимала, что женщина мертва, а девочка – нет.

Историки обычно ограничиваются описанием военных действий государственных армий. Но в том 1708 году война уже захлестнула Каталонию и тысячи каталонцев вступили в сражение, не будучи солдатами регулярных войск. Можно было бы называть такого бойца «доброволец», «партизан» или «горский стрелок», но мы говорили «микелет». И тут мне надо кое-что пояснить, иначе невозможно будет понять это явление.

Само слово «микелет» – это просто транскрипция каталанского слова, которое, скорее всего, восходит к имени святого Мигеля (по-каталански – Микеля). В день памяти этого святого землевладельцы нанимали работников на период жатвы. Жнецы, которым не удавалось заключить контракт, пытались найти еще какую-нибудь работу – например, шли служить в испанскую или французскую армию. Если, положим, французы затевали потасовку со своими протестантами на юге, вербовщики спешили рекрутировать каталонцев. Микелеты на дух не переносили обувь и униформу армии, в которой служили, и даже часто использовали свое собственное оружие. Командование французской и испанской армий считало их недисциплинированными горцами, полудикарями, столь же непредсказуемыми, сколь эгоистичными, но при этом воздавало должное их бойцовским качествам. Им не было равных в пешем бою, они отлично стреляли и вели партизанскую войну, умели рисковать, ведя борьбу на передовой и уничтожая вражеские части. «Les miquelets ont fait des merveilles» [53] , – свидетельствовали французские офицеры. Поэтому вербовщики и старались набирать микелетов: они обходились вдвое дешевле, чем профессиональные солдаты, а толку от них было в два раза больше.