Дыхание короля едва слышалось — долгий вдох и резкий, тяжелый выдох. Мучимый болями, он подолгу не мог уснуть и погружался в короткий сон только ближе к рассвету. Симель взглянула на окно — небо побледнело, первый луч уже всплыл за Господничьим холмом и осветил плоскую вершину, так непохожую на пики ее родных гор. Когда свет коснется балдахина над кроватью, король проснется, но она будет молчать, уважая его право начать свой день не раньше первых колоколов.

Симель толкнула полено носком ботинка, яркая искра стрельнула в дымоход. Проклятая усталость. Этот сон только так и приходил, когда она, разбитая, едва смыкала веки. Стоит лишь склонить голову, всего на минутку, и…

Она встряхнулась прежде, чем красная пелена вновь поглотила сознание, но гневный крик Хави успел обжечь слух. Симель встряхнулась и потерла веки. Хави никогда не кричал — тихий, мягкий, всегда готовый угодить. Но в ту ночь он на какое-то мгновение превратился из доброго пухлощекого юноши в настоящего лорда, наследника земли Бержей. Наверное, он был прав, когда звал бросить старика и преследовать шайку. Но она была права тоже. И голову Фрейцера добыла тоже она.

Король издал хриплый звук, как будто подавился.

— Ваше величество?

Он не ответил и задышал снова ровно. Симель хотела было встать, но удержалась — Вилиам Светлый не любил, когда вскакивали на каждый вздох и суетились у кровати. В этом он походил на ее отца, но только тот сначала причитал, что нависающие тени его душат, а потом — что никто не слышит его зов. Это, конечно, было неправдой — вокруг всегда дежурили сиделки, как дежурила теперь у короля Симель, — но он звал только сына. А сын прийти не мог.

Симель взглянула на короля — тот лежал, не размыкая веки, хотя солнце уже окрасило золотом шитье балдахина. Несмотря на боль его точеное скуластое лицо было спокойным; руки в паутине вен мирно лежали поверх одеяла, — Вилиам Светлый и в семьдесят оставался гордым и холодным, как все Саврайсы. Она желала бы такого же душевного покоя и отцу, но разум того с годами слабел все больше и больше. Когда же он перестал понимать, что в лихорадке уцелел не тот ребенок? Не мальчик, надежда отца, а девочка, мечта матери? Симель не знала.

В детстве отец порой смотрел на нее как-то по-особенному, как силятся разглядеть что-то далеко за горизонтом, и тогда казалось, что он наконец видит ее — свою дочь. Но потом он говорил: «Чтобы стать хорошим наследником, нужно лучше владеть мечом и разбираться в бумагах», — и Симель понимала, что на самом деле он видит Эдуарда, которого сама она даже не помнила. Когда в восемнадцать лет он отправил ее за Фрейцером, стало ясно — у барона Грегора нет и никогда не будет дочери.

Солнечный зайчик пробежал по столбику кровати. Давно пора кончать заутреню, и стоило лишь подумать об этом, как в тишине ударил замковый колокол — грузный, низкий; потом другой — с огромной колокольни в городе; а уж вслед запели тонкими голосами все колокола в окрестных церквушках.

Поднявшись легко, будто и не дремала, Симель взяла кувшин с полотенцем и поднесла Вилиаму, как подносила отцу в надежде, что утром он еще не попал в плен иллюзий. Ей ведь так немного было нужно. Только, чтобы, подавая меч, он называл ее собственное имя.

— Ваше величество?

Лоб под прядями цвета стали прорезала морщина, и король едва заметно кивнул. Им не нужны были слова: одно утро походило на другое, одна нужда — на все прочие. Симель привычно сунула подушку ему под плечи; Вилиам умылся, потом глотнул воды и вновь закрыл глаза — это значило, что боль не прошла, и нужно подождать, прежде чем усесться повыше. До прихода слуг оставалось около получаса, есть время напоить короля своей особой настойкой. Потом придут пажи с завтраком, камердинер и придворные лекари, а Симель не хотела, чтобы кто-то видел ее снадобья.

Конечно, лекари и так давно поняли, что она вмешивается в их великую работу, но сделать ничего не могли, и это не добавило симпатий к чудной сиделке. Они бы собственными руками выкинули Симель из замка, если бы воля короля не держала ее здесь надежней, чем стальные цепи. Как воля короля может касаться какой-то служанки, они не понимали, а Симель не собиралась объяснять. Лучше считаться служанкой, чем дочерью барона, прозванного Сумасшедшим ещё до ее рождения.

Она нашла в сумке пузырёк с синей жидкостью, развела ее в кубке водой и подала королю. Тот выпил горькую настойку, не поморщившись и не открывая глаз. Когда он так лежал — молчаливый, безразличный, но на самом деле мучимый болью, — Симель не находила себе места. Настойка помогала все хуже. Возраст, конечно, брал свое, но поначалу хальтские составы творили чудеса. Она верила, что редкое зелье поставит Вилиама на ноги, как ставило отца, пока не воспалялись его старые раны. Но сейчас король не мог провести и полдня, не ослабнув, а неведомая хворь все больше точила его силы.

Заметив, что его виски намокли от пота, Симель откинула щеколду на окне и потянула тяжеленную раму с сотней стеклышек в свинцовой сетке. Морозный воздух ударил в нос, взбодрил — пора оставить прошлое в покое и начинать новый день.

Она расчесала пальцами свои густые волосы и заплела простую косу, как делали служанки. В дверь постучал караульный и на пороге объявился полный мужчина в длинном старомодном камзоле; слуга нес за ним окованный железом ящичек и пахнущие травами свертки.

— Ваше величество. Доброго утра и да хранит вас Единый. — Он согнулся в глубоком поклоне и не без усилий распрямился. — Симель. — Пренебрежительный кивок.

— Хранит Единый, — бросила она в ответ.

Лекарь шагнул в спальню и махнул кому-то за спиной — два мальчика-пажа внесли за ним огромный поднос с завтраком; тот, что шел задом наперед, наступил на ногу гвардейцу и покраснел от ушей до подбородка. Пока они наперебой щебетали приветствия королю и пытались отвешивать поклоны с неповоротливым грузом, лекарь прошел за ширму к узорчатому столику и выгрузил из ящика разноцветные пузырьки. Брезгливо переставил чужие склянки — двор держал шестерых врачевателей — и обнюхал кубок. Брови его сошлись у переносицы.