Шрифт:
— Детдомовское братство? Никогда не выдавать товарища.
— Даже и говорить нечего. Никто никого не выдавал. Что бы кто-то ни совершил. Это уже как закон.
Домой. В Ленинград
— В Ленинград очень хотелось. Даже разговора никогда не было, чтобы кто-то не хотел в Ленинград.
В 45-м, когда война кончилась, нас быстро привезли обратно в родной город. И сразу в санобработку. Намыли, начистили. Пока мылись, и юбочку, и свитерочек беленький трикотажный — всю мою одежду обжигали. И никуда не пустили, пока санобработку не прошли. Потом на Лиговку — в распределитель.
Нам даже сознательно лишний год прибавили, ведь в 14 лет уже на работу могли брать. А в тринадцать еще нет. Со всех мест ленинградских ребят привезли, где были детские дома. Но мы были самые поганые.
— Как это — поганые? — не сдержал я невольный вопрос.
— А вот поганые. — Надежда Михайловна смеется. — Во-первых, мы все были лысые. Нас постоянно налысо стригли, чтобы вши не бегали. А вшей там было — о-го-го. И были на всех белые трикотажные костюмчики. Это на дохлом-то ребенке.
Плюс на ногах какие-то лапоточки. И вот приходили «купцы», всех ребят постепенно разобрали. Остались мы одни, киргизская группа. Никому, похоже, не глянемся. Наконец идет маленькая косолапенькая женщина. Подходит к нам и сразу: «Ну, что заморыши? Никто вас не взял?» — «Нет» — отвечаем. — «Тогда пошли со мной».
Так я попала на прядильную фабрику, стала прядильщицей.
Работали напряженно, на три смены. В комнате общежития сорок человек: одни уходят, другие приходят, третьи спят. Все сироты. Не считались, что нам только 14 лет. Если твоя смена выпала на ночь — иди и работай. Иной раз так охота поспать, что станок выключишь, пока мастера рядом нет, на цементный пол ляжешь, головку положишь на ручки. Уснешь. Мастер скоро придет: «Надя, девочка, надо же работать. Пойдем, миленькая, включать станок. Пойдем». И ты бежишь, глаза протираешь…
Девятнадцать лет отработала я на фабрике. И нисколько не жалею.
Блокадный Ленинград. Хроника
Декабрь 1941 г.
Из-за нехватки электроэнергии в городе прекратилось трамвайное и троллейбусное движение.
Несмотря на блокаду город сражался: с начала войны до середины декабря заводы Ленинграда изготовили 318 самолетов, 713 танков, 480 бронемашин, 6 бронепоездов, 52 бронеплощадки, свыше 3 тысяч артиллерийских орудий, 10 тысяч минометов, свыше 3 миллионов снарядов и мин, достроено 84 и переоборудовано 186 кораблей.
22 декабря по «Дороге жизни» в город доставили 700 тонн продовольствия, на следующий день — 800 тонн. Завоз стал несколько превышать дневной расход.
С 25 декабря нормы выдачи хлеба немного увеличили: рабочие стали получать 350 граммов хлеба в день, иждивенцы и дети — 200 граммов.
Указом Президиума Верховного Совета СССР рабочие и служащие военной промышленности и смежных с ней производств, не подлежащие призыву, объявлены мобилизованными на весь период войны и закреплены для постоянной работы на этих предприятиях. Самовольный уход с предприятия приравнивался к дезертирству.
В декабре от голода умерли 55 881 человек…
Создаются комсомольско-молодежные бытовые отряды для обхода квартир и оказания медицинской помощи.
Наступили сильные морозы — температура доходила до минус 42 градусов.
В семи километрах от детства
…Хранится у меня журнал «Нева» за восемьдесят пятый год с повестью Идилии Овчинниковой «Дорога в детство». Как попал он в руки, по какой счастливой случайности, точно уже не скажу, но с той поры имя автора в памяти осталось…
«…Нина достала полиэтиленовый пакетик из сумочки и осторожно вынула посеревший и пожелтевший от времени лоскут с вылинявшим, расплывшимся текстом:
„Люди добрыя. Помагите сиротки Нины Огородниковой 10 год. добраца до Кировской обл. села Шестакова Ленинграцкий энтернат…“
Вот с таким потрясающим, пришитым накрепко к рукаву шубы путеводителем добиралась десятилетняя девочка до своего интерната…»
Это лишь маленький отрывок из повести. И таких эпизодов — как добирались до интерната, как нелегкую свою жизнь строили — у автора много. Но, пожалуй, даже не это заставляло вчитываться в каждое предложение, в каждую страницу. Главное для меня заключалось в том, что о Кировской области шел рассказ, о моих земляках — вятских крестьянках и горожанках, об их незаметной героической работе по спасению сирот.
Мог ли я предполагать тогда, в январе 1985 года, что пройдет совсем немного времени и встретимся мы по весне с Идилией Ганеевной Овчинниковой. И не просто посидим, поговорим в тиши редакционного кабинета, но и предпримем попытку добраться до села, где находился эвакуированный интернат.
…А дорога такая: размытая многодневной непогодой — дождь-то вон не прекращается, разбитая мощными тракторами, что не езда по ней — мучение одно. А деревни Конкино нет уже, да и в Башарове едва ли кто живет, если одна-две семьи только, остальные подались на центральную усадьбу совхоза. И домов целых, считай, не осталось: одни развалились, о других лишь поросший травой фундамент напоминает. Что вспомнишь там, что узнаешь?