Правда войны смотрела на нас глазами измученных беженок и раненых из длинных составов с красными крестами на вагонах.

— Ребятки! Идите сюда! Спели бы что-нибудь, а?! — кричали раненые, высовываясь из окон.

И мы пели. Пели много, вразнобой, что называется, кто в лес, кто по дрова. Но с душой. «Три танкиста», «В далекий край товарищ улетает…», «Вышел в степь донецкую парень молодой…», «Дан приказ — ему на запад…», «Катюшу» и, конечно, «Священную войну». Пели, как умели. И растроганные бойцы наперебой угощали нас, чем могли. А мы не гнушались подбирать гостинцы даже с земли.

На одной из станций у нас вдруг обнаружилась серьезная конкурентка. Худенькая, тщедушная девчонка приятным голосом пела «Чайку»:

Ребята с явным недоброжелательством смотрели на пришелицу, вторгшуюся в пределы территории нашего интерната. По никем не писанному закону того времени право поборов со «своих» бойцов строго лимитировалось: каждому вагону-интернату принадлежал лишь один вагон с бойцами, следовавшими на фронт, или вагон с ранеными. За пределы своих границ лучше не соваться — могут дать взбучку. Там действовали другие интернаты. И вдруг — на тебе!

Девчонка не захотела считаться ни с какими законами — пела себе и пела. И солдаты щедро ее одаривали.

Потом откуда-то появились две тетки с эмалированными ведрами, от которых исходили вкусные запахи. Одна из них алюминиевой миской зачерпнула из ведра гречневую кашу с мясом и отдала ее растерявшейся певице.

Этого я уже стерпеть не могла. Подскочила к наглой пришелице, выхватила из ее рук изогнутый в виде подковы круг колбасы и плитку шоколада и, ударив опешившую девчонку по голове жесткой колбасиной, опрометью кинулась в свой вагон.

— Ах ты, арестантка этакая! — визгливо закричала тетка. — Ворюга несчастная. Счас же отдай дитю заработанное!..

Я кое-как взгромоздилась на высокую ступеньку вагона и, чувствуя себя в безопасности, высунула язык и дурашливо заблеяла.

Когда ребята вернулись в вагон, в этот раз не солоно хлебавши, я успела уже расправиться с шоколадом и откусить изрядный кусок колбасы.

Тут Коля Таранов, ни слова не говоря, вырвал колбасу из моих рук и так же молча вышел. Ребята угрюмо молчали. Я высунулась из окна, чтобы разглядеть, куда он побежал.

А Коля догнал девчонку, которая, опустив голову, медленно брела между составами. Руки ее были заняты всякой снедью, а на плече висела связка баранок. И Коля сунул девчонке колбасу под мышку и что-то сказал.

Ребята, как сговорились, — никто со мной ни слова. Как только я к кому-нибудь обращалась, все молча отворачивались. Но почему? Разве я неправильно сделала? Я ведь только наказала пришелицу, забравшуюся на нашу территорию. Меня ведь тоже на днях выдворили из чужих владений: летела носом так, что и сейчас ссадила не зажила…

Гаденькое, мелкое чувство злорадства и непогрешимости одновременно вдруг захлестнуло меня, и я зло заорала:

— Что, завидно стало?! Съела шоколад, да? С вами не поделилась, да? Чего же вы-то ушами хлопали? У нее же много всего было!..

На меня посмотрели с откровенным презрением.

— Подождите, ребята! Ведь она ничего не знает! — сказала тут молоденькая воспитательница. — Понимаешь, мать у нее здесь в больнице лежит, и на Ирочкиных руках оказались трое малышей. Она их в детдом не отдает. Люди помогают, да вот пением зарабатывает. Маму ждут. Все вещи растеряли во время бомбежки, сами чудом спаслись.

Воспитательница говорила тихо, спотыкаясь и краснея.

А я стояла пунцовая от стыда. Слова отдавались гулкими ударами колокола в моей голове.

— Дрянь!

Я словно отчетливо услышала самое страшное слово, которое иногда, когда я уж очень, бывало, провинюсь, произносила мама.

Проезжали через поселок Вахруши, а там почта. Обрадовались, конечно: можно домой написать, что живы-невредимы, что приехали в Киров, сейчас следуем в Слободской, куда дальше — пока не знаем. Попрыгали с телег и всей ватагой, человек тридцать пять, давай к зданию бежать. А денег ни у кого нет. Мне мама давала немного, рассчитывала, что буду мороженое покупать, деньги в сумочке лежали, а я ее обронила. Да что там скрывать, просто бросила в болоте, когда выходили из окружения к железнодорожной станции.

На почте работала пожилая тетя. Выслушала она наши сбивчивые рассказы, выдала каждому линованный листочек, показала, как треугольники делать. И наказала, чтобы писали с одной стороны, на другой адрес будет, выдала еще химические карандаши. Карандашей всего несколько штук, всем не хватило, стали их друг у дружки вырывать — каждому написать хочется, а времени мало. А Эдик Гром подходит к женщине и говорит: «Дайте мне, пожалуйста, вставочку». Та понять не может, что мальчик просит. А «вставочка» — это типичное ленинградское выражение, так ручку называют, в которую вставляется перо. Наконец поняла женщина, дает ручку, чернила и говорит: «Это, мальчик, ручка». А Эдик все на своем: «Нет, вставочка…»