Так отсоветовывали, отговаривали, да разве причины это, чтобы остановиться, обратно повернуть, когда позади тысяча километров: далек город Ленинград от Кировской области, а осталось едва ли километров тридцать. Да и когда еще такая возможность выпадет, чтобы от работы свободна и болезни в сторону отошли. Что бы ни случилось, что бы ни стало препятствием, а надеялась Идилия Ганеевна: доберемся, увидим те места, куда эвакуированы были ленинградские дети, где находился их интернат, называвшийся сначала Башаровским, а потом с переводом в Конкино — Конкинским, где прошли три памятных года.

Так и ехали от районного центра — города Слободского: дождик поругивая да колею глубокую на дороге кляня. Добрались до села Совье, дальше «уазик» нам уже не в помощь: хоть и сильная машина, но и для нее не все пути посильны. Дальше только трактором. Можно было, конечно, и пешком — семь километров остаточек, только это по асфальту немного или по накатанной грунтовке, а когда грязь по колено, тут и молодому нелегко.

Трактор нам совхозное руководство обещало. Пока же остановились у Федора Андреевича Долгих. Жена его, Татьяна Яковлевна, в военную пору тоже привечала ленинградских ребятишек, поила молоком. Если что у ребят было, какая надобность, непременно к ней шли.

Как говорят: ждать и догонять — самое трудное. Вот пока трактор ждали, чтобы как-то время занять, разговорились Идилия Ганеевна и Татьяна Яковлевна, вспомнили то суровое время. Больше, пожалуй, Овчинникова вспоминала: девять лет ей было, когда привезли сюда из сражающегося Ленинграда, а что в детстве видел, пережил — на всю жизнь память. Порой, словно дополняя память, она вынимала из дорожной сумки литературный журнал со своей повестью и зачитывала из него отдельные куски.

Вот ее рассказы.

Со станции Лычково мы уезжали с последним эшелоном. Перед этим разбомбили состав, в котором находились дети Дзержинского района Ленинграда, уцелело всего несколько десятков малышей… Бомбили часто, когда же в эшелон стали грузиться мы, немцы с самолета выбросили десант. Что тут началось, словами не передать! Крики, паника, беженцы устремляются к составу, бросают вещи, которые успели захватить из дома. А, видя, что в вагонах мест нет, молили об одном — увезите детей.

Рядом с нашим вагоном лежала убитая молодая женщина, около нее присела на корточки и кричала девочка лет трех. Когда поезд тронулся, Коля Таранов выпрыгнул, схватил девочку и подал нам.

Несколько дней пути девочка молчала. И только около Вологды сказала свое имя — Линна. Была она из Прибалтики и речь нашу не понимала. Видела только, что Коля ее оберегает. Заботится о ней, как старший брат. Всю дорогу она от него не отходила.

Когда в Кирове девочку от нас отделяли — ее направляли в дошкольный детдом, — Коля сказал: «Ее зовут Линна. А фамилия… Запишите ее на мою фамилию — Таранова. Война кончится, я ее разыщу…» Где та девочка с Колиной фамилией, жива ли? А Коли уже нет — в 1946 году он погиб от рук бандеровцев.

Пить хотелось постоянно, да и жарища в том военном июле стояла ужасная! Что еды не было — не так страшно: подкармливали солдаты из встречных эшелонов, делились пайками и домашними припасами. А вода!..

Тянулись из окон и тамбуров вагонов руки с эмалированными и алюминиевыми кружками.

— Пи-и-ить!

Помню: молодой солдат, чем-то похожий на моего брата, сокрушенно разводит руками, переворачивает свою флягу: дескать, ничего больше, ну ни капли!..

Но когда эшелон останавливался вблизи леса, вся ватага высыпала из вагонов в поисках любых водоемов. Радовались любой канаве, любому лесному болотцу, подернутому зеленой ряской.

Отчетливо помню себя стоящей на коленях в лесном болотце и раздвигающей ряску руками. Я долго-долго пила коричневато-красноватую воду, а потом так же долго вглядывалась в собственное отражение. На меня смотрела незнакомая девчонка: худое лицо, огромные глазницы, в которых утонули ставшие совсем маленькими глаза.

Если поезд останавливался где-нибудь у реки, то влезали в воду прямо в одежде, в обуви, пили и никак не могли напиться. Вот было настоящее блаженство!

Из реки вылезали лишь тогда, когда заполняли до отказа желудки, потом ведра, чайники, чашки.

За минуты блаженства пришла расплата: дизентерия не щадила ни детей, ни взрослых. А из лекарств почему-то была одна касторка. И воспитательницы, вряд ли что понимающие в медицине, заставляли нас глотать эту мерзость.

На очередной остановке высыпали все на насыпь, подставляя белые зады ветру и солнцу.