Шрифт:
В январе было эвакуировано 11 тысяч человек, в феврале — 117 тысяч, в марте — 221 тысяча, в апреле — 163 тысячи. Всего за неполные четыре месяца по зимней дороге вывезли 514 069 человек.
24 января прошла вторая прибавка хлебного пайка: рабочие и ИТР стали получать 400 граммов в день, служащие — 300, иждивенцы и дети — 250, войска первой линии — 600, в тыловых частях — 400 граммов.
Февраль 1942 г.
Заработала железнодорожная ветка Войбокало — Кобона, связавшая восточный берег Ладожского озера с сетью железных дорог страны.
С 11 февраля вновь произведено повышение норм выдачи хлеба. Рабочие и ИТР стали получать 500 граммов, служащие — 400, иждивенцы и дети до 12 лет — 300 граммов хлеба вдень.
Начали выдавать также крупы, жиры, яичный порошок.
В январе и феврале в Ленинграде от голода умерли 199 187 человек.
Март 1942 г.
В блокадном городе состоялись массовые воскресники.
Это кошмарный ужас!
…Вспоминать войну, думать о войне, говорить о войне — занятие не из желанных. Рвать душу прошлым и пережитым — приятного, разумеется, здесь мало. Потому многие отказывались от встречи, ссылаясь на преклонный возраст, на неотступные болезни, на то, наконец, что память уже основательно подводит. И я понимал блокадников. Но Ираида Петровна Перевощикова на мой телефонный звонок ответила коротко: «Приезжайте…»
И я приехал в морозный февральский день, и мы проговорили в ее квартире на улице Карла Либкнехта города Кирова несколько часов, совсем забыв о заботах сегодняшних.
Первая эвакуация. Старая Русса
— Дружный у нас был дом до войны, очень дружный. А рядом скверик, сирень. Вечерами молодые люди там играли на гитарах, песни пели задушевные. А у малышни во дворе свои занятия: футбольчики, волейбольчики, прятки, пятнашки.
Жили мы в Ленинграде на Барочной улице, дом 4, квартира 25. Это Петроградский район… Папа работал на заводе «Красное знамя» мастером трикотажных машин. А мама. Мы часто болели — я и мой младший брат Роберт, поэтому мама пошла учиться на детского врача.
От военного времени первое в памяти — зарево со стороны Кронштадта. А мальчишки продолжают носиться по подъездам с криками и палками, представляя из себя отважных красноармейцев. Старики тогда и заворчали: «Вот, шкодливые, накаркали…»
В первые же дни войны мама сшила нам с братом специальные за спину мешочки, где всегда лежали сухарики и бутылка воды. Так с мешочками мы и в газовое убежище бегали. Почему газовое? Потому что слухи ходили, что немцы хотят травить русских газами…
Потом бомбежка, налеты. Самолет летит — жужжание: ж-ж-ж. Ух!.. Ух!.. Бомбы бросали зажигательные, потом фугасные. Чтобы бороться с ними, назначали дежурных. У дежурных должен быть песок. Потом вдруг полетели снаряды… Помню, уже к дому подошла — снаряд. Своими глазами видела. Он летит — сам по себе красивый, весь в огне, с красными переливами… Это все мгновенно… И вот он пролетает — я падаю на асфальт. Но где взорвался — этого не слышала…
С первого дня заклеивали окна, так как стекла бились. Потом стали поднимать в воздух аэростаты…
И вдруг приказ по городу: вывозить детей. И нас увезли в Старую Руссу, распределили по крестьянским домам: у нашей хозяйки даже были выкопаны рядом с избой окопы. Но мы там пожили очень недолго. Снова приказ — надо возвращать детей в Ленинград. И объявление родителям: кто может — срочно забирайте. А если нет — увезут на север. Вот нас папа и привез уже прямо под бомбежкой обратно…
Подъезды желтые. От нечистот
— Стало холодать. Ввели карточки. И тут мама попадает в больницу. И мне пришлось бегать туда все время. Надо же было ее попроведать… Мама из скудного больничного рациона умудрялась что-то и для нас с братом выкроить и потом через окошечко в узелочке передать. И я тогда несусь домой с этой передачкой — очень боялась, что не утерплю, все сама съем. Хотя надо было и братику оставить.
А братик Робка уже не мог ходить, не вставал. И мы с ним, чтобы согреться, рядышком лежим и смотрим часами в потолок. И мечтаем: «Господи, хоть бы буханка хлеба с неба упала…»
За водой я ходила на Христов мост — это на Зелениной улице. Столько для тепла на себя накрутишь. Идешь, как старуха, сгорбившись, и тут же падаешь, тут же поднимаешься. До сих пор не могу понять, как я воду наверх таскала, на свой этаж. Не бачок, что-то посильное, но все же и это тяжесть для одиннадцатилетней девочки.
Помню, мама написала записку, что хочет мясного бульона. Это было ее последнее желание. А где взять? Но папа что-то придумал, как-то извернулся… Но вот я в очередной раз прихожу в больницу, а соседки по маминой палате меня уже поджидают. И глаза отводят, не знают, как сообщить, что мамы больше нет. Только указывают на склад для покойников. Я к узенькому складскому окошечку подхожу, ищу маму взглядом — не могу найти. Покойников уж очень много. Только по руке признала…