Порой не только мы семейно, но всей квартирой собирались и шли в Центральный парк культуры имени Кирова, который расположен на Елагином острове. На мне матросский костюмчик — моя любимая одежда: темно-синяя юбочка в складочку и кофточка с воротником с белыми полосочками. Крестовский остров, Елагин остров, Каменный остров. И все это на берегу Финского залива. И эти острова омываются Невой. Большая Нева, Малая Нева, Средняя Невка, Крестовка. В общем настоящее водное царство.

Школа, в которой я занималась, была хорошая, в два этажа. Заходишь — сразу центральная лестница идет на подъем. И большой простенок между высоченными окнами. И в этом простенке висел огромный портрет Сталина с дочерью Светланой на руках. И броская надпись: «Счастливое детство»!

Я хоть и пухляшка была, но по росту третья в классе. И когда четвертый класс заканчивала — а он выпускной, с экзаменами по всем предметам — перед уроками проводила в коридоре физкультурные занятия с малышней: делаем раз, делаем два, взмахи руками, наклоны…

Довоенное детство у меня действительно было счастливое.

Мама не работала. Так папа был настроен: «Веди домашнее хозяйство…» И у нас была идеальная чистота. Перед войной мебель обновили: купили новый буфет, дубовый книжный шкаф. На столе всегда вкусный и сытный обед. А пироги какие! За парным мясом мама специально ездила на Ситный рынок. И готовила замечательные котлетки. И рыба была — треска, корюшка, судак. Даже вкус банана я узнала еще до войны.

Я была единственная дочь в семье, поэтому мне — все внимание.

— Война перевернула все. Все абсолютно.

Напряженность, какое-то предчувствие скорой грозы в настроениях людей было заметно, конечно, задолго до 22 июня. Помню, как на нашей кухне — любимом месте общения — собирались мужчины и о чем-то взволнованно спорили. Нас, детей, в это время выпроваживали. Ноя же любознательная, мне 12 лет. Потом уже мама мне рассказала, о чем тогда спорили: будет война или нет. Папа считал, что войны не должно быть. Раз заключили пакт о ненападении, то войны не будет. Да и Сталина уважали, верили ему. Сосед, мудрый дедушка Иван Седов утверждал обратное: «Что-то плоховато дело. Будет война, будет. Готовьтесь!..»

И вот 22 июня — дедушка оказался прав.

Ночью нас подняла тревога. Мы еще подумали — учебная тренировка. И раньше же тревоги случались, особенно в белофинскую войну. Привыкли уже к этому. Вышли на улицу. А на соседнем доме — это первый дом Константиновского проспекта с гастрономом — над входом в магазин висел репродуктор. И сирена — завывала, завывала. День и ночь. Люди сбегались: что произошло?

Тогда и объявили войну. И все новости потом мы узнавали по этому репродуктору.

Паники не было. Папа ушел на завод. А мама с соседками стали закупать продукты. И скоро просто сумасшедшие очереди образовались прямо во дворе. И кто не ленился — немножко припас. По дому у меня очень много было подружек — кому десять лет, кому двенадцать. И мы все в очереди сутра. Чуть свет — туда: очередь занимаем. Потом мама подойдет или кто-нибудь из соседей. Помногу не давали: по полкило макарон, крупы, гороха. Вот так немного припасли продуктов, и это очень помогло. А у нас соседка была — Наталья Ивановна Тригорина, жила с сыном-студентом. Скромно жили, небогато. Она работала билетершей в кинотеатре «Баррикада» — доход невысок. А муж артист, почему-то семью бросил. Вот Наталья Ивановна спросит порой: «А очередь большая?» — «Конечно, большая. Но вы приходите к нам. Пристраивайтесь…» Но она не приходила, ничего не запасла. И они погибли первыми в нашей квартире. От голода первыми.

Это страшное испытание — голод. Даже трудно представить, какое это чудовищное испытание… Продукты таяли, те запасы, которые мы в очередях закупили, скоро истощились… Мама ходила на Ситный рынок, пока были силы. Что-то там продавала или меняла. А силы покидали… Соседка скоро умерла, Наталья Ивановна… Тригорины — они как раз за стенкой жили. Наша комната и рядом соседняя. Продуктовых запасов они не сделали, а по карточкам-то что? Ничего. Когда Бадаевские склады сгорели, каждую неделю сбавляли норму хлеба. И стали только один хлеб давать — ничего больше. И 13 ноября было снижение нормы хлеба, это день, когда папа погиб. 20 ноября, через неделю, мы его хоронили, и нам тогда выдали 125 граммов хлеба… 125 граммов — это же был совсем небольшой кусочек, в пол ладошки. И это — на целый день. И больше ничего. Вот как тут жить?..

У меня постоянно в памяти — магазинный зал заполнен людьми. Негде пройти и встать. Очередь змеей вьется. И буквально держимся друг за дружку, чтобы никто не упал. Очень тесно. Когда наконец к прилавку протиснешься — глаз не сводишь свесов. И все тоже смотрят. И впереди стоящий, кто получил, и кто дальше за тобой — у-у, как смотрели на весы. А весы такие: тут стрелочка, тут подставочка, куда хлеб кладут, а тут гирька. И с этой стрелочки никто глаз не сводил. Чтобы тютелька в тютельку было — 125 граммов. Вот и получалось — отрежет тетя ломтик в пол ладошки, квадратик хлебушка отрежет. Потом еще отрежет, положит довесочек. И опять на стрелку. Бывает и еще положит. Наконец выдаст — и я его в мешочек, в тряпочку. И за пазуху, и пошла домой.

Когда нет еды — это очень страшно. Когда нет света — это очень плохо. Когда нет тепла — это тяжело. А когда нет всего сразу — ну как это описать? Словно в ловушке, в яме какой — и не знаешь, как выбраться. Чтобы хоть какой-то кусочек найти — мы все в доме облазили. Абсолютно все-все полки, все углы. Чтоб погрызть что-нибудь. Но бесполезно…

В голове постоянно одна мысль: «Есть! Есть! Где поесть?» Это до безумия. «Есть хочу! Есть!» А потом приходит отупение. Безразличие ко всему. Где-то над домом летит снаряд — а ты и не слышишь, не замечаешь. Где-то бомба взрывается: на Петроградской или у нас — совсем не волнует. Это заботило, когда еще не полностью оголодал. Пока голод тебя полностью не захватил. И в тебе еще человеческое что-то оставалось. Чувство страха, чувство самосохранения или еще что-то. А когда голод — нет. Уже голод все затмевает, абсолютно все.

Мысль одна — где бы что-то найти. Чтобы погрызть. Вот мама принесла однажды с рынка дуранду. Кусочек дуранды. Так это лакомство было. А дуранда — это просто плиточка хлопкового жмыха. Колючий, зеленый. Сейчас бы и в рот не взяла. А тогда это лакомство было. Вот и грызешь, и мусолишь. Только чтобы подольше продлить эту радость.

Как умирали Наталья Ивановна и Сережа Тригорины мне трудно рассказывать. А мама потом сказала: «Дина, пойдем, вынесем Наталью Ивановну…» Я вошла в комнату: кровать с умершей стояла напротив двери. И на меня смотрели черные застывшие глаза… Наталья Ивановна была красивая женщина, брюнетка. Черные глаза ее были сейчас открыты — и мне казалось, что она сейчас вскочит и кинется на меня. Так было страшно… Мы с мамой сняли ее с кровати, на полу расстелили простыню, завернули и вынесли под лестницу у входа в подъезде. Там было специальное место, куда складывали всех умерших жильцов дома… Каково же было все это видеть, ощущать эту мертвую тишину, когда до войны наш дом постоянно шумел! Было весело, играл патефон, музыка хорошая звучала, исполнялись замечательные советские песни. «Брызги шампанского», «Рио-Рита» — популярные мелодии довоенного времени… А тут я иду за хлебом в магазин или за водой, или просто так — и боюсь посмотреть, повернуть голову в сторону этой лестницы, где лежали умершие жильцы. И дети, и взрослые, которых я хорошо знала. Это же жутко… Имама моя стала силы терять очень быстро. Она теперь делила этот маленький кусочек хлеба на три части и прятала их подальше, чтобы и самой не съесть сразу, и мне не давать. А я все нудила, все приставала, что хлеба хочу…