Ярость слепила меня. Я готов был броситься на него с голыми руками, ввязаться в заведомо неравную схватку, только бы излить гнев, какого доселе не ведал. А змей, извиваясь чёрным туловищем, сбивал под собою песок, разбрасывая жёлтую пыль. Песчинки застилали до слёз глаза. Я слеп снаружи и изнутри. Еле-еле я различил обруч, посверкивающий золотом на гладкой змеиной коже. От обруча тянулась цепь того же золота с широкими звеньями.

Не раздумывая над тем, кто и как опоясал демона, я ухватил цепь и потянул на себя.

Змей неистово зашипел, кружась в песчаном вихре. Из-под золотого ошейника в разные стороны расходились кровавые порезы, под ними торчали острые шипы. Они пронзали змеиное туловище при натяжении повода. Кровь врага, его отчаяние и боль подстёгивали азарт, будоражили, приумножая ярость. Не узнавая себя, я тянул сильнее повод.

Шипение Ботиса перерастало в рёв. В едином порыве его челюсти ухватили кусок цепи. Стеная, звякнули оковы. Из окровавленной пасти змея вырвался плевок. Я тотчас повалился на песок вместе с оставленным в моей руке куском рваной цепи. С клокочущим сердцем я смотрел, как змей исчезает в пустоши, в предрассветной дымке, оставляя на песке отметины: рыхлые, восходящие к горизонту бугры, которые равнял с землёй наступавший с запада ветер.

Стремительное бегство змея обессилило меня, словно с его уходом я лишился источника, из которого черпал силы. Я опустился на колени, и первое, на что упал мой взгляд, был пожелтевший от времени лист бумаги – обложка книги, лежавшей на коленях старейшины Джаббара по ту сторону тлеющих углей костра. На обложке я прочёл название: «Книга Света». Наперекор настигшему меня опустошению, моё сердце вспыхнуло.

Но отнюдь не выцветшая надпись была тому виной, а почерк, что я узнал бы во все времена из тысячи других, – почерк Веры…

Мысль о ней затмила всё сущее. Отдавшись воспоминаниям, я заново складывал себя, как если бы они одни и составляли мою суть: то, что не затронула скверна. И, словно шорох листопада издали, вкрадчиво сквозь ворох воспоминаний об утраченной любви проникал осипший голос старца:

– Через страх, гнев, страсть и боль анимы ты узрел свою тень и потому смог видеть глазами своего демона. Но истинное чудо в том, что ты умудрился забрать демона с собой, минуя двери теней, что никому не удавалось до тебя. Вместо одной тени мы свидетельствуем сразу две: твою и демона, извлечённого тобой из Пангеи. Пусть так. Свидетельствуем!

Последнее слово Джаббара прозвучало торжественно и громко, окончательно возвратив меня к реальности бескрайних песков и занимавшейся зари, где больше не дымил пепел, где проснулись люди. И я стоял, окружённый всеми этими людьми, и все они, накануне не замечавшие меня вовсе, теперь смотрели на меня во все глаза – как жители Пангеи на ту химеру, – наблюдали и будто ждали чего-то.

– Свидетельствуем твою тень! – в один голос повторяли они за Джаббаром и другими старейшинами.

Круг разомкнулся – двое несли прямоугольное зеркало в полный рост.

– Свидетельствуй и ты! – обратился ко мне Джаббар, когда слуги поставили зеркало передо мной.

И зеркальная гладь открыла мне причину ужаса в глазах Ингрит – иначе и быть не могло при столь резкой и радикальной трансформации.

Я смотрел и не узнавал себя в отражении. И что хуже – я не видел ни малейшей возможности с ним примириться. Из зеркала с недовольной миной нагло пялился на меня человек совершенно посторонний: в атласных чёрных шёлковых одеждах, опоясанный красным ремнём, в широких кожаных браслетах на обе руки, он будто знакомился со мной, недоверчиво вглядываясь мне в лицо в попытке отыскать небесно-голубое в тёмной синеве глаз под смоляными ресницами, плавность черт в резких линиях подбородка и скул – лишь одна светлая прядь выбивалась из-под чёрных волос, как те дотлевавшие угли, напоминая обо мне былом. Незнакомец…

– Я свидетельствую свою тень, – произнёс я губами незнакомца, поняв наконец, что это значит.

– Вчера ты был никем, невидимкой. Сегодня ты доступен взору! И сейчас все мы свидетельствуем твоё существование! – произнёс Джаббар, сложив ладони лодочкой.

Мир, в котором я очутился, доверившись знаку лотоса, самолично оставленному на стене, населяли тени, способные воспринимать лишь себе подобных, отгороженные от Вселенной калеки.

Но почему я с самого начала был открыт для Ингрит и старейшин?.. На незаданный вопрос тем не менее последовал ответ:

– Я одна из немногих видящих, Камаэль, – сказала Ингрит, выйдя из толпы, – как и старейшины, Свидетели тени.

– Доподлинно свидетельствовать тень может лишь тот, кто лично удостоверил то, что её отбрасывает, не так ли? – произнёс недружелюбный Аббас, состроив хитрую ухмылку на чёрством лице.

Я не знал, что ответить, да Аббас и не ждал. Отведя взгляд, он скалился, погружённый в свои думы, по-видимому, в предвкушении интриги. От всего этого меня от души воротило. Мне нечего было терять, кроме собственной тени. И я задал прямой вопрос, обратившись к главе старейшин: