Черский заказал как в прошлый раз: четыре блинчика на двоих. Два сытных, с ветчиной и чудесно соленым сыром, и два с шоколадом. Все за его счет.

В пластмассовых стаканчиках – терпкий чай из пакетиков с красными ярлычками. Тогда он еще казался чем-то новым и почти модным.

Нэнэ откусила от своего сытного, тщательно прожевала, почти не замечая вкуса, проглотила – и только тогда успокоилась достаточно, чтобы заговорить хотя бы на нейтральную тему.

– Газету, выходит, расширить пока не получится, – сказала она. – Людей у нас пока не хватает.

– Если это уже решено – значит, расширим, – спокойно ответил Черский. – Лишнее место для нас не проблема. Рекламой можно заполнять и бесплатными объявлениями. У нас их с запасом приходит. В народе проснулся дух предпринимательства. Каких только услуг не предлагают, лишь бы деньги за них получить. От матерных частушек по телефону до «Отговорю вашего ребенка заводить большую собаку» или «Продам трех хомяков с половиной», что бы это ни значило. Ну еще и сумасшедшие часто пишут. Безумие – стихия полезная, она всегда позволяет довести до конца колонку мелким шрифтом, которую все равно никто внимательно не читает. Вот один пишет, что «меня похитили инопланетяне, а вы в них не верите». А вот другой: «От наших ведических предков унаследовал наш народ величайшее сокровище – свою землю. Берегите же ее, иначе будем мы бродить и мучиться на вечной чужбине, как курды, цыгане и другие вечные скитальцы!» Тот, кто подает такие объявления, обычно ничего не требует, ничего не предлагает, и даже не требует. Просто высказывает важное сообщение в установленном количестве знаков.

– Получается, растет в людях сознательность…

– …заполняя место ума. Но лучше, конечно, давать объявления коммерческие. Потому что с этих денег мы зарплату получаем. Рекламировать какие-нибудь компьютеры «Дайнова».

– Название в честь жены владельца фирмы?

– Нет, в честь древнего племени, которое затерялось на страницах истории за седьмой класс. Видимо, созданы по ведическим технологиям древних балтов. Хотя, я думаю, просто перепродажа. У нас сейчас почти все перепродажа. Прошли те времена, когда на «Интеграле» кланы спектрума шлепали. Даже это оказалось невыгодно, и теперь там вместо производства – высокотехнологичные руины, не хуже чем на питерском «Красном Треугольнике». Можно фильм про ядерную войну снимать. Почему-то забросить и забыть оказалось выгоднее любого производства. Ума не приложу, как это может работать.

– Как ужасно, наверное, удерживать в голове подобную дрянь!

– Это как прививка, – почти с гордостью произнес Черский. – В небольших дозах это действует как лекарство. Напоминает организму, как плохо бывает и от чего. Держу в голове капельки яда, чтобы не отравиться, даже если меня в него с головой окунут.

– Это у вас, – Нэнэ запнулась, не решаясь произнести опасные слова, – после войны такая устойчивость?

Темно-синий зимний вечер за стеклянными стенами блинной забегаловки делался все чернее. А здесь, внутри, было тепло и по-своему уютно.

Плита с огромными железными дисками, за которыми копошилась почти незаметная хозяйка в пестро-красном фартуке, была тоже отгорожена стеклом и казалась чем-то снаружи. Так что Черский и круглолицая Нэнэ жевали блины наедине и неторопливо, как если бы у них тут было свидание…

Стекляшка стояла здесь еще с советских времен, в 70-е такой бюджетный футуризм был в большой моде. Раньше здесь была чебуречная, и то, что пережаренные, комом встававшие в животе чебуреки с неизвестным науке фаршем сменились, может быть, простыми, но нежными блинчиками, было что-то светлое из новых времен. В таком месте можно было даже поверить, что где-то там, впереди, на самом горизонте, теплится просвет, за которым – другое будущее.

Но это не приносило облегчения. Недавние схватка и отблеск уличного фонаря на лезвии ножа все еще стояли у них перед глазами.

И, словно далекая грозовая туча, чернела память о далекой войне.

– Я был в Афганистане, но это не главное в моей жизни, – ответил Черский. – Нет в этом ничего особенного, нас таких десятки тысяч. Я уже и не помню, что там чувствовал, как это все проживал. Можно сказать, что я всю жизнь жил так, как считаю нужным. Потом оказался на войне и действовал там так, как привык. Иногда это приносило пользу, иногда вред, а много для каких случаев я и сам не знаю, чем все закончилось. Потом я снова оказался в мирной жизни и продолжаю жить как привык. Вот и сейчас действовал как привык, а война тут ни при чем. Не было бы войны – все равно я бы то же самое сделал. Понимаю, что выглядит необычно. Но это потому, что у меня военное образование.

– По тебе видно.

– По мне еще не видно. Вот был у нас полковник, сирота, он с десяти лет в Суворовском училище. Никакой другой жизни вообще не видел. Вот у него была закваска, какая мне и не снилась. У меня среди преподов были боевые офицеры, но даже близко похожих на него не было. Ни разу не слышал, чтобы он даже голос повысил. Просто прибывал в расположение части – и это было достаточно. Не знаю насчет боеспособности, но порядок у него стоял такой, что моджахеды даже сунуться боялись.

– Не думаю, что смогла бы подружиться с таким человеком. Но интервью взять было бы интересно.

– Я бы и сам его взял, но он где-то в Подмосковье сейчас живет, все контакты потерялись. Даже не в курсе, вышел ли он в отставку.

– Если для тебя это важно, – Нэнэ опустила глаза, – то я сама не знаю, что об этом думать. Войны я боюсь, наверное, как все женщины.

Черский почувствовал, что слова опять подкатили к горлу. Наверное, из-за этого он и пошел в журналисты – потому что надо было куда-то девать эти слова, которые сразу шли абзацами и колонками.