Голова болит. Мало воды. Хочу жрать. А он меня гонит и гонит. Мне уже все равно, подстрелят меня те, кто нас испугается при встрече, или промахнутся. Еврей — русский, русская собака — говорит, что где-то ждет его сын.

Меня никто не ждет. Я одиночка. Хасан мне за сына и помощника, пусть поживет.

Вчера нас накрыло, завалило, меня швырнуло на русского, и мы оба вырубились. Туннель впереди рухнул, нам надо было выбираться. Очнулись один за другим от контузии. Лежим в обнимку. Дышать вроде можно. Я попробовал сдать назад, русский стал помогать. Но оба были слабы, лежим, передохнуть чтобы. Взрывы наверху прекратились, но зато усилился рев танков и пулеметный огонь. Мы прислушивались к бою; каждый из нас старался понять, чья сила берет верх. Но бой, судя по выстрелам, стоял на месте. Русский заворочался, отыскивая вокруг себя выбитое взрывом оружие.

— Зачем тебе сейчас винтовка? — спросил я у него.

— Воевать с тобою, — сказал русский. — Ты цел?

— Сейчас узнаешь.

От удара взрыва лопнул ремень, державший мои руки сзади. Мы подвинулись один к другому, и я его схватил за плечи, а он меня за горло. Я хотел выгрызть ему кадык, а он — выдавить мне глаза. Каждый из нас хотел убить или повредить другого, но стесненные навалившейся на нас почвой мы быстро обессилели от недостатка воздуха, который был нам нужен для дыхания в борьбе, и замерли от слабости. Отдышавшись, я потрогал русского — не отдалился ли он от меня, — и он меня тоже тронул рукой для проверки. Наверху войска прошли вперед и все стихло.

Я старался как можно скорее отдохнуть, отдышаться и затем схватить русского, убить врага, пришедшего откуда-то, чтобы убить меня. От него пахло псиной и хлебом.

У него тоже не было сил — ни чтобы убить меня, ни чтобы жить дальше. Тогда он стал разговаривать со мной, не знаю зачем. Он говорил, что пришел за сыном, чтобы я помог ему забрать его, и он уйдет.

— Ты зачем сюда пришел? — спросил тогда я у него. — Зачем копаешься в нашей земле?

— Я не знаю. Некоторые говорят, что евреи организуют здесь вечное счастье, довольство, порядок, пищу и тепло для себя и арабского народа.

— А мы где будем? — спросил я.

— Арабский народ будет процветать как сосед богатого народа, — недоуменно сказал он. — Все, кто смирный будет и признает в евреях добрых людей, станет процветать.

— Что ты делал в России раньше? — спросил я его.

И он с готовностью объяснил:

— Я был физиком. А теперь я лечу больных раком, теперь я совсем против смерти, мы в госпитале всех лечим: и арабов, и евреев — без разбору.

— В чем же будет спасение евреев? — спросил я у своего врага.

Помолчав, он ответил:

— В мире на земле.

— А ты в чем счастлив будешь? — спросил я у русского.

— Я не знаю ничего, я не должен знать, я сына хочу вернуть.

Я спросил его еще:

— А ты сам-то уверен, что тогда будет хорошо? А вдруг тебя обманут?

Русский ответил:

— Вся моя вера, вся моя жизнь принадлежит сыну.

— Если ты все отдал твоему сыну, а сам ничего не думаешь, ничего не знаешь и ничего не чувствуешь, то тебе все равно — что жить, что не жить, — сказал я и снова кинулся на него.

Над нами, поверх сыпучей земли, в которой мы лежали, начались взрывы. Обхватив один другого, мы ворочались в грунте, давящем нас. Я хотел убить русского, но мне негде было размахнуться и, ослабев от усилий, я оставил врага; он бормотал мне что-то и бил меня в живот кулаком, но я не чувствовал боли.

Пока мы ворочались в борьбе, обмяли вокруг себя землю, и у нас получилась небольшая удобная пещера, похожая на могилу, и я лежал теперь рядом с врагом.

— Как же ты посмел воевать с нами? Кто же вы такие есть и отчего вы такие? Как вы могли пойти против нашего народа, власть которого распространится — уже распространилась — от Бомбея до Гибралтара?

Русский отбился и, выдохшись, тихо произнес:

— Я не знаю…

— Говори — все равно! Как это ты не знаешь, раз нас убивать пришел! Говори — нас обоих, может, убьет и завалит здесь, — я хочу знать!

— Я не знаю, — повторил русский. — Я боюсь, что умру и не спасу сына.

— Ты никуда не пойдешь! — предупредил я его. — Ты у меня в плену! А не я у тебя. Земля, в которой мы лежим, — моя земля. У нас все народы будут в плену вечно! — добавил я убедительно то, чему меня учили с детства. — Говори, — приказал я русскому, — говори, отчего ты такой непохожий на человека, отчего ты неверный?

Во тьме я не видел лица русского, и я подумал, что, может быть, его нет, что мне лишь кажется, что он существует, — на самом же деле он один из тех ненастоящих, выдуманных людей, в которых мы играли в детстве и которых мы одушевляли своей жизнью. Поэтому я приложил свою руку к лицу русского; лицо его было теплое, значит, этот человек действительно находился возле меня.

— Это всё сионисты тебя напугали и научили, — сказал я противнику. — А какой же ты сам по себе?

Я почувствовал, как русский вздрогнул.