— Я не сам по себе, я весь по воле Бога! — сказал русский.

— И я не сам, я тоже по воле Аллаха.

— Разные, получается, у нас боги, — сказал русский.

— Да, разные! И я тот, кем назначит меня быть мой Аллах! Я раб. — И при этих словах мне снова стало хорошо и гордо.

Для меня наступила пора пробираться к своим, но прежде следовало истребить врага, которого я держал своей рукой.

— Говори скорей! — сказал я русскому. — Мне некогда тут быть с тобой.

Он понял, что я должен убить его, и припал ко мне, чтобы задушить.

— Пусти, мне нужно тебя убить.

Он взял меня рукою за шею и привлек к себе обратно.

— А если ты не убьешь?

— Убью, — сказал я. — Мне надо убивать, чтобы самому жить. Аллах знает все, он считал: мы вперед убьем еврейский народ и нам счастье будет.

— Дурак ты, идиот и холуй, — сообщил мне русский. — Ты и детей своих согласен обречь на рабское существование.

— Я согласен, — сказал я, промолчав, что у меня нет никого, кроме Хасана. — Мои дети получат тогда вечную благодарность и славу отечества.

— Я не буду помирать за тебя, — сказал русский. — Мне нужно сыну дать жизнь.

— Будешь! — сказал я. — Мудрецы сказали: евреям — смерть. Как же ты не будешь?!

— Не будет нам смерти! — сказал русский и обхватил и сжал мое тело в своих руках.

Затем мы в борьбе незаметно миновали порог пещеры и вывалились наружу, под свет звезд. Русский видел этот свет, но я смотрел на них уже немигающими глазами: я был мертв, и я не запомнил, как русский умертвил меня, как я стал неодушевленным. Мы оба лежали, точно свалившись в пропасть с горы, пролетев страшную высоту молча и без сознания. Но выжил из нас двоих только русский».

В тот день после работы — четыре часа в день, с девяти утра, в Гиватаиме, у старухи-француженки и ее сына-шизофреника, увлекающихся кулинарией и мучивших Ирину экскурсами в национальные кухни, — она встречалась с подругой, работавшей костюмером в Опере.

Встречи их обычно проходили на задворках цеха декораций, где на крепких ящиках с реквизитом удобно было расставить стаканы, бутылку, разложить закуску. Перед ними свисал огромный холст с пейзажем: городок, холмы, поля, ветряная мельница и приближавшиеся к ней всадники — силуэты Дон Кихота и его слуги.

Тогда они с подругой крепко выпили, съездили на автобусе к морю проветриться, расстались поздно.

Дома Ирина легла на тахту, снова достала фотоаппарат из чехла. И в который раз застыла, не то стараясь удержаться, не то сосредотачиваясь, вновь и вновь пытаясь понять, зачем она это делает… Наконец сердце опустилось из горла, рычажок под пальцем вырос в гору, объектив продавил грудину, потек хрустальной рекой через позвоночник — но вдруг экран дрогнул, и она приподняла тубус, упершись локтем, еще на деление стронула рычажок.

Снимки эти чудом сохранились на одной из флешек — их всегда лежало несколько в кармашке футляра, к ним лет десять никто не прикасался. Тогда она снимала себя сама, на седьмом месяце, потрясенная преображением. Словно, фотографируя, снова и снова искала подтверждения у тела, пыталась подступиться к тайне, овладевшей ее существом, уже взволнованная смущением души, с которым та принимала свою частичку, поднятую в мир ростком, укорененным в лоне. Где-то там, под сердцем, чувствовала, как тело переходит в душу. Тяжелая рама зеркала — тусклого омута, тинистого от пятен сношенной амальгамы, — поднимала к поверхности глубину спальни, этот матовый слоистый свет, просеянный сквозь марлевую занавесь, фасад комода, расписанный морилкой — доколумбовую карту Глухов раскинул по сосновым доскам: два ящика Европы хранили ее белье, две части Азии он занимал своим, плюс краски, диски, кляссеры; пустующая Африка недавно стала заселяться ползунками; коляску он купил, но в дом не внес, на складе оставил до востребования (чек предъявить), его мать научила — таков обычай, чтоб не сглазить… Ирина снимала со штатива, тайно, и теперь немного ревновала к матрице и объективу — к той неживой сетчатке иного, подменившей ее собственный взгляд. Светящаяся сфера живота, полного неизъяснимым; вывернутый туго пупок, тонкие щиколотки, узкие голубые ступни; очерченный тенью профиль, поджатые губы, ни толики онемения, цельная сосредоточенность, будто предстоит экзамен; только на одном уголки губ чуть тронуты внутренним взглядом, словно кто-то постучался к ней: «Ну, улыбнись!» На последнем снимке она стояла у окна, вполоборота, и тень наползала силуэтом, скрадывала скулу, руки текли к животу, на который неизвестно откуда — отраженный в зеркале? — ложился косо луч; они еще не знали, кто у них родится: сын или дочь.

Эти фотографии, когда в ней зарождался ее еще безымянный сын, она просматривала теперь вместо молитвы о нем, пропавшем в бездне, разверстой чуть южнее по побережью от их дома…

Наплакавшись, Ирина задремала. Но прежде, чем она провалилась в глубокий сон, взошла луна в окне и, сужаясь к зениту, взяла в фокус, вобрала все видное из этой нагорной точки Яффо море, оба берега, затем горы, затем щит Малой Азии и надвинулась на горизонт Леванона.

Наконец Глухов напал на след. В одном из отсеков подземелий, в одной из комнат, усыпанных катышками бараньего помета, в свете фонарика, заряженного подобранными из груды гумпомощи батарейками, он обнаружил на стене выцарапанные две большие буквы: S.V.

Никто на земле, кроме его сына, не мог оставить этот знак.

Иван нашел сына умирающим калекой.

Джибрилю надоело таскать за собой пленника, скрываясь от наступления израильской армии. Он подумывал избавиться от него, потому что, если Джибриль попадет в руки евреев, они точно не дадут ему спуска, узнав, что у него содержался заложник.

И тут явился этот русский. Его привел к нему один из племянников. Русский предлагал денег за заложника.

Иван протянул пачку купюр.