Я неоднократно слышала от мужчин и женщин, переживших опустошающую утрату, о том, что надежнее всего помогает им держаться на плаву. Поддержка других. Немощных стариков, детей, животных. Обездоленных, больных, таких же, как они сами. Всех по чуть-чуть. До гибели Ксюши я содействовала онкологическим организациям и своим отдельно взятым клиентам, но после трагедии стала уделять этому больше внимания. Разумеется, к этому — важности участия — приходишь не сразу. В первую очередь нужно разобраться с изменившейся гравитацией, найти шаткий баланс и приспособиться к тому, что отныне почва под ногами будет рыхлой, зыбкой, иногда вовсе исчезать, сменяться раскаленными углями и вечной мерзлотой, от которой вмиг немеют ноги. А потом, свыкнувшись, получается смотреть немного шире и дальше. Вот тогда начинаешь замечать, что есть те, кто споткнулись и упали, и им нужна помощь. Протягиваешь руку, если, конечно, хватает на это сил.

Но их поначалу попросту нет. Ни толики. Поэтому берешь у самой себя в долг, идешь в убыток и со временем учишься получать немного больше, чем отдаешь. В хорошие дни ресурсные задолженности аннулируются и даже выходит инвестировать.

Интересно, кто Павел Апрельский?

Задолжник, или инвестор?

Я барахтаюсь где-то между.

Я вижу маму спустя долгое время. Беглым взглядом цепляюсь за худую, хронически сгорбленную фигурку в черном, маячащую возле облепленного огромными рыхлыми сугробами подъезда. Промаргиваюсь, потому что не верю своим глазам. Когда она вернулась?

Матвей ведет машину на низкой скорости по нерасчищенной от снега дороге. Кажется, он ее не замечает, когда вертит головой по сторонам каждые две-три секунды.

Мое лицо заливается краской стыда. Я вжимаюсь в сидение с напрасной надеждой провалиться сквозь кожаную обивку, став частью автомобиля, и обвиваю руками живот.

— Ты можешь высадить нас где-нибудь здесь, — тихо прокашлявшись, чтобы вернуть голосу ясность, бормочу я.

— Зачем?

— Мама… — выдавливаю с трудом, словно провозглашаю себе смертный приговор.

Наверное, это и произойдет в ближайшие минуты — смерть от разрыва сердца неизбывным мучительным конфузом, — если он не прислушается.

Еще раз внимательно оглядевшись, Матвей фокусирует взгляд на женщине в длинном зимнем пальто и с шерстяным платком на голове. Иногда приходится напоминать себе, что они одного возраста, однако последние годы вытянули из мамы остатки былой красоты. Стремительное, почти молниеносное увядание превратило ее в согбенную старушку. Я наблюдаю за тем, как безмолвное изумление вытягивает его лицо, а пальцы до побеления костяшек стискивает руль. Матвей быстро возвращает контроль над эмоциями, заставляет себя прервать зрительное бурение и плавно жмет на тормоз.

Я отстегиваю ремень безопасности, разворачиваюсь к Юле, уснувшей почти что сразу после отъезда от больницы, и бужу ее.

— Уже приехали? — сонно произносит она, сладко зевая.

— Да, солнышко, — улыбаюсь ей.

Выходим с Матвеем из машины. Я помогаю дочке выбраться, а он достает из багажника наши вещи.

— Донесешь?

Я киваю.

— Спасибо, что подвез.

— Папуля, ты не пойдешь с нами? — грустно спрашивает Юля.

Он садится перед ней на корточки и берет за руки.

— Не сегодня.

Она с хныканьем выпячивает нижнюю губу и угождает в его объятия.

— Слушайся маму, договорились?

Юля кисло кивает и, ни на секунду не сводя глаз, наблюдает за тем, как Матвей возвращается в автомобиль, разворачивается и уезжает.

— Идем, — с дрожащей на губах улыбкой протягиваю дочке руку. Она принимает жест и плетется рядом с низко опущенной головой. — Что хочешь на ужин?

— Ничего.

— Чем займемся завтра? — я пытаюсь отвлечься от поджидающей у подъезда матери.

— Ничем.

— Значит, в океанариум мы не едем?

— Океанариум? — оживленно переспрашивает Юля. — Едем, мам!

Маленький одуванчик — куда подует, туда и летит.

— Рита, здравствуй, — суховатое мамино приветствие подобно стаккато.

Мы с Юлей замираем в нескольких шагах от нее.

— Привет, — глухо отвечаю я. — Солнышко, поздоровайся с бабушкой.

Мама натянуто улыбается внучке, ждет.

— Привет, бабушка, — лепечет Юля, мелкими шажочками теснясь к моему боку.

Каждая встреча с матерью раздразнивает мой главный страх — в конце концов, стать похожей на нее.

— Давно здесь стоишь? — спрашиваю я. — Почему не позвонила?

— Телефон разрядился.

— А если бы мы не приехали? Так и стояла бы дальше?

Молчит, поджав губы.

— Это все вещи? — я киваю на тряпичную сумку, которую она держит перед собой двумя руками.

— Все.

— Где остальное?

— Оставила церкви. Они мне не нужны.

— Господи, мама… — на судорожном выдохе процеживаю я.