Вслед за упоминанием Лициния Кальва идет длинное отступление о неоаттицистах (там же, 284–292). Если кто-нибудь, говорит Цицерон, считает говорящим по-аттически того, кто отвергает безвкусие и одобряет у оратора чувство приличия и меры, тот прав, одобряя аттиков. Но ведь не всякий тощий, сухой и скудный способ выражения будет аттическим. И если кто-нибудь желает подражать аттикам, то пусть он скажет, кому же именно из аттиков он желает подражать. Ведь кто из аттиков больше отличается друг от друга, чем, например, Демосфен или Лисий? Аттики приняли за образец для подражания Лисия. Но Цицерон всегда утверждал, что Лисий — это не пример для истинного оратора. Речь Лисия, действительно, была образцом аттической речи, но ведь Лисий — логограф, занимавшийся преимущественно мелкими судебными делами и писавший простым стилем, а оратору нужно владеть всеми стилями, нужно обладать пафосом, нужно уметь выступать. Таким оратором был Демосфен; он являлся одновременно, по мнению Цицерона, и самым аттическим и самым лучшим оратором.

В конце своего трактата «Брут» Цицерон рассказывает о том, как учился он, слушая ораторов на форуме, в том числе и Гортензия, который был тогда первым среди адвокатов. Он упоминает о своем первом выступлении, о соперничестве с Гортензием, о своем возвышении и его падении. Он сожалеет о печальных условиях, в которые поставила красноречие гражданская война, помешавшая Бруту как оратору прославить свое имя. Себя он сравнивает с путником, запоздавшим выступить в дорогу, которого ночь республики застигла прежде, чем он успел достичь конца пути (там же, 330). Наряду с перечислением римских ораторов и их характеристикой трактат содержит большое количество практических указаний и советов оратору, различных рассуждений на тему об ораторском искусстве. Например, в параграфах 170–172 разъясняется, что такое urbanitas (столичность), которой так гордился Цицерон, в параграфах 118–120 содержатся рассуждения о стоиках и так далее.

Трактат «Оратор» должен, по мысли Цицерона, ответить на вопрос, который Брут часто задавал Цицерону: каков высший идеал и как бы высший образ красноречия? (quae sit optima species et quasi figura dicendi — «Оратор», 2). Идеи, изложенные в этом произведении, были затронуты в трактате «О лучшем роде ораторов», который также был написан в последние годы жизни Цицерона, в горячую пору полемики с аттицистами. Вопрос об идеальном ораторе возник в связи со спором об образце для подражания. Цицерон в трактате «О лучшем роде ораторов», отвергая в качестве такого образца Лисия, говорит, что он перевел двух великих ораторов — Демосфена и Эсхина с целью показать соотечественникам мерило красноречия.

Когда говорят о высоком, среднем и простом виде, или роде, то имеют в виду не различные виды или роды красноречия, который на самом деле один, а ораторов, которые в зависимости от степени их таланта стоят ближе или дальше от идеала. Оратором будет всякий, умело обращающийся с мыслями и словами, но близость его к идеалу будет зависеть от степени его таланта. Идеальный оратор тот, кто в своей речи и поучает слушателей, и доставляет им наслаждение, и подчиняет себе их волю. Первое — его долг, второе — залог его популярности, третье — необходимое условие успеха (там же, 3). Образ идеального оратора уже почти сложился в воображении Цицерона, когда он писал трактат «Об ораторе». Там глашатаем идеальных требований, предъявляемых к оратору, и образцом, приближающимся к идеалу, был Красс.

Ораторская теория Цицерона, изложенная в «Ораторе», явилась суммированием богатого практического опыта предшествующих Цицерону ораторов и его собственного и одновременно оправданием своей теории и практики, поскольку на его авторитет покушались. В трактате «Оратор» в сжатой форме Цицерон повторяет основные положения своей теории, но главное внимание уделяет здесь словесному выражению речи, теории трех стилей [45] и теории ритма.

Цицерон был великим стилистом. Даже самые рьяные его критики, в новое время порицавшие его как незадачливого политика и отрицавшие его как оратора, признавали за ним славу мастера стиля. Неоаттицисты, современники Цицерона, покушаясь на его авторитет стилиста, лишали его единственной опоры, которая у него еще оставалась после всех его политических и жизненных неудач. Поэтому оп защищает свой идеал оратора и отстаивает свою теорию в «Ораторе» с особой убежденностью и страстью [46] . Исходя из некоторой нестройности трактата, кое-кто из исследователей склонен считать, что он написан в спешке: Цицерон как бы спешил оправдаться перед современниками и защитить себя в обстановке для него весьма неблагоприятной.

Как и в трактате «Об ораторе», Цицерон останавливается здесь на необходимости широкого образования для оратора: без знания истории, права и особенно философии нет идеального оратора («Оратор», 11–18, 112–120). Он сожалеет, что мнение о необходимости эрудиции все еще не является общепринятым среди его современников. Он рассуждает об отличии красноречия от философии, софистики, истории и поэзии, размышляет о том, к лицу ли государственному деятелю полемизировать о красноречии, но главное внимание уделяет характеристике стиля и ритма, исходя из убеждения, что современный оратор должен владеть всеми тремя родами красноречия и всеми стилями речи. Вот как он характеризует свою задачу в этом трактате: нарисовать образ совершенного оратора, который не «изобретатель», не «располагатель», не «произноситель», хотя все это в нем есть, — нет, его название — ????? по-гречески и eloquens по-латыни. Всякий может притязать на частичное обладание любым искусством оратора, но его главная сила — речь, т. е. словесное выражение, принадлежит ему одному (там же, 61).

Характеризуя три рода речи, он не случайно особенно подробно останавливается на простом (там же, 75–91) — именно этот род предпочитали новоявленные аттики. И, оказывается, что этот простой род далеко не прост. Правда, простой род не требует ритма, зато заставляет более внимательно следить за правильностью, чистотой и уместностью выражения. У него не будет пышности, сладостной и обильной, но он вполне может пользоваться украшениями, правда, сдержанней и реже, чем другие роды речи. Не противопоказан ему и юмор, тактичный и уместный. «Он будет таким мастером шутки и насмешки, — говорит Цицерон, — какого я никогда не видел среди новых аттиков, хотя это бесспорно и в высшей степени свойственно аттичности» (там же, 89).

Гораздо короче характеризует Цицерон умеренный (там же, 91–96) и высокий род (там же, 97–99) красноречия, утверждая, что именно красноречивый оратор — это «такой оратор, который умеет говорить о низком просто, о высоком — важно и о среднем — умеренно» (там же, 101). Соглашаясь с Брутом, что такого еще не бывало, он, тем не менее, ссылается на собственную практику, которая должна навести собеседника на мысль, что именно он более всех походит на такого оратора: «Вся моя речь за Цецину была посвящена словам интердикта: мы разъясняли скрытый смысл определениями, ссылаясь на гражданское право, уточняли двусмысленные выражения. По поводу Манилиева закона мне нужно было восхвалять Помпея: средства для восхваления дала нам умеренная речь. Дело Рабирия давало мне полное право коснуться величия римского народа: поэтому здесь мы дали полную волю разливаться нашему пламени. Но иногда это нужно смешивать и разнообразить. Какого рода красноречия нельзя найти в семи книгах моих обвинений? В речи за Габита? За Корнелия? Во многих наших защитительных речах я подобрал бы и примеры, если бы не полагал, что они достаточно известны или что желающие могут сами их подобрать». «Ни в одном роде нет такого ораторского достоинства, которого бы не было в наших речах, пусть не в совершенном виде, — скромно замечает Цицерон, — но хотя бы в виде попытки или наброска. Если мы не достигаем цели, то, по крайней мере, мы видим, к какой цели следует стремиться» (там же, 102–104). И хотя он тут же оговаривается, что он далек от восхищения собой и что даже Демосфен кое в чем далек от совершенства, тем не менее моделью идеального оратора, образ которого складывается в «Ораторе», безусловно, является он сам.