Результатом поиска сентенциозной краткости явилось культивирование парадокса, как, например, в контроверсии I, 5, 2: «Погиб бы ты, насильник, не заслужи ты смерть дважды» (perieras, raptor, nisi bis perire meruisses) или в свазории 7, 4: «целью их жизни было храбро умереть» (causa illis vivendi fuit fortiter mori). Или в контроверсии III, 7, 2 о яде, данном отцом своему безумному сыну, который рвал свое тело на части, ритор Алвий Флав произнес такую сентенцию: «сам себе и снедью был и погибелью» (ipse sui et alimentum erat, et damnum), чем заслужил упрек Цестия в отсутствии вкуса и в недостаточном чтении поэтов, в частности Овидия, в чьих «Метаморфозах» такая же мысль выражена иначе [91] .

Между тем и самому Цестию не хватало простоты и чувства меры, говорит Сенека (Контроверсии, IX, 6, 10), он был пристрастен к вычурному изложению, к применению тропов и фигур. Да и сам Овидий увлекался свойственными азианизму смелыми сочетаниями слов, резкими и парадоксальными антитезами, своевольно употреблял слова, проявляя чрезмерную изысканность в выражениях. Почитатель Латрона, он воспроизводил в своих стихах его сентенции и заимствовал выражения из его декламаций. Любопытен анекдот, рассказанный в связи с этим Сенекой, из которого явствует, что поэт знал свои недостатки, но любил их и не желал расставаться с тем, что ему нравилось, говоря: «небольшая оспинка на лице придает ему иной раз большую прелесть» (там же, II, 2, 12). Однажды друзья попросили Овидия упразднить три стиха, которые они ему укажут. Он согласился при условии сохранить три, на которые укажет он. Но стихи, написанные ими для исключения, а Овидием для сохранения, оказались идентичными. Один был: «бык-получеловек и человек-полубык» (semibovemque virum semivirumque bovem — «Наука любви», II, 24); другой: «злобный Борей и незлобивый Нот» (et gelidum Borean egelidumque Notum — «Песни любви», II, 11, 10); третий стих неизвестен — в рукописи Сенеки лакуна.

Сенека не щадит цветистости в речи. Он высмеивает Геликона, разрушающего эффект волнующего события — переправы через океан напыщенным восклицанием: «Прощай, земля! Прощай, солнце! Македоняне устремляются в хаос!» (Свазории, I, 16); не одобряет речь Ареллия Фуска, перенасыщенную риторическими вопросами и восклицаниями (там же, II, 1).

Целью сочинения Сенеки было воспитать эстетический вкус своих сыновей и предостеречь их от излишества словесных изощрений: экстравагантностей и искусственности прикрас в стиле, бесполезных для существа дела отступлений, пустого фразерства, поддельного пафоса и манерности. К таким порокам он нетерпим и называет их «новым злом» (Контроверсии, II, 4, 11).

Дефекты речи риторов были следствием вычурного, надуманного сюжета. Риторы, соревнуясь в нахождении неожиданных, необыкновенных трактовок, нередко доходили до абсурда. Погоня за новизной трактовки казусов (там же, IX, 6, 16) была господствующей чертой в школах. Сенека дает многочисленные примеры такой погони, когда общие места развиваются нелепо, exempla приводятся неудачно (там же, VII, 5, 12), а риторические фигуры используются некстати. И хотя фрагменты, приводимые Сенекой, разрозненны и кратки, все же они дают возможность судить об индивидуальном стиле ораторов и риторов.

Основной критический материал Сенеки сосредоточен в предисловиях к книгам контроверсий и в спорадических замечаниях к свазориям. Преимущественно это краткие, типа беглого комментария, замечания о стиле декламаторов, порой довольно нерешительные. Вот так, например, он высказывается о разделении: «Прежнее разделение контроверсий было простым, современное же разделение, более ли оно тонкое или только более тщательное, — это судить вам, дети мои. Что до меня, я ограничусь изложением того, что древние нашли и что современники добавили» (там же, I, 1). Поэтому вряд ли возможно говорить о какой-то целостной концепции ораторского искусства у Сенеки или о четкости идейных и художественных критериев его критики. Он принадлежал переходной эпохе, когда еще не ушло старое и только утверждалось новое в красноречии, — отсюда и противоречивость его суждений об ораторском искусстве, вполне объяснимая самим этим временем столкновения противоборствующих тенденций и направлений.

Критерии его оценочных замечаний не отличаются особенной оригинальностью, но заимствованы большей частью из традиции и во многом сходятся с цицероновскими. В своих суждениях он исходит скорей всего из определения «идеального оратора» Катона Старшего (vir bonus dicendi peritus), которого почитает оракулом богов (там же, I, вв. 9). Однако, ориентируясь на образцы прошлого, он, с другой стороны, приемлет и тенденции нового, развивающегося.

Сенека упрекает риторов за пустоту и абсурдность мыслей, за использование в речи вульгарного словаря. Объектами его постоянных насмешек были Мурредий, Юний Отон, Муса, Гаргоний, чьи неловкие и неуместные, или вовсе нелепые, расцветки и сентенции он воспроизводит; ему претит безвкусность их украшений (там же, IV, вв. 10), пристрастие к риторическим прикрасам и поразительным эффектам в ущерб смыслу (там же, VII, 4, 10). Он приводит вычурные сентенции талантливого, но лишенного здравого смысла Мусы, выражающие простую мысль о внезапной смерти таким образом: «Птицы, которые летают, рыбы, которые плавают, звери, которые бегают, находят свою могилу в наших желудках. Вот и спросите, почему мы вдруг умираем? Мы живем мертвыми!». И Сенека заключает, проявляя здесь известную снисходительность к таланту и свойственную ему терпимость: «Я не из тех слишком уж суровых критиков, чтобы сводить все к строгим правилам: думаю, многое следует прощать талантливым людям, но прощать промахи, а не уродство» (там же, X, вв. 9–10).

Сенека предпочитал ясность стиля и был согласен с Латроном, который вводил фигуры лишь затем, чтобы они служили аргументации, а не ради того, чтобы понравиться; не для украшения, но для экспрессии и для косвенного выражения того, что будет нарушено, будь оно выражено просто (там же, I, вв. 21–23). Это не явные средства, они эффективны именно потому, что скрыты; величайший порок искусства быть слишком очевидным, говорит Сенека. По его мнению, безрассудно искажать ясную речь применением не необходимых фигур. И он вспоминает забавный случай с любителем фигуральных выражений Альбуцием Силом, которому случилось однажды выступать в Милане в действительном процессе перед судом триумвиров.

Стыдя своего противника за нечестие по отношению к родителям, Альбуций прибегнул к помощи одной из своих расцветок, имевших успех в риторической школе. Как бы предлагая ему поклясться, он сказал: «Клянись, но я тебе продиктую формулу клятвы: «клянусь прахом отца, который лежит непогребенный, клянусь памятью отца», — и так он продолжал, пока не исчерпал тираду. Его оппонент Аррунций тотчас встал и сказал: «Мы принимаем предложение, мой клиент поклянется». Альбуций вскричал: «Но это не предложение, это только фигура!». Аррунций настаивал. «Но тогда, — воскликнул Альбуций, — это конец риторическим фигурам!». «Пусть так, — был ответ, — мы обойдемся и без них» (там же, VII, вв. 7). Альбуций проиграл дело, ибо его восклицание было принято противником за предложение дать клятву, и он, сделав это, решил дело в свою пользу, так как клятва в суде, с согласия противной стороны, принималась как доказательство истины.