Попался где-то на дороге то ли тоже изгнанник, отвергнутый собственным миром, потерявший его в войне или по глупости, как ты сам, то ли просто странник, бездомный бродяга, никогда не творивший себе дома. Попался и стал попутчиком, и, может быть, он и подсказал, что сдаваться - нельзя; есть, всегда есть, хоть и крошечный, шанс вернуть себе - свое. Ибо должна же быть справедливость, но кому, как не создателям, быть ее руками?

И - не слушал, когда ты говорил, что иной справедливости хочешь: покарать, наказать, уничтожить. Голову на плаху, нож под сердце распутной жене, шлюхе, отдавшейся чужим. Ведь - а как с ней теперь жить, как простить измену, как не видеть отпечатков иных ладоней на грудях? Как не замечать, что было ей с чужими хорошо, наверное, куда лучше, чем с тобой? Нельзя это простить, нельзя вернуться и принять ее - такую, прошедшую через чужие руки, довольную и счастливую, накрепко закрывшую перед тобою дверь...

А он - не слушал.

Отчего печален - да разве объяснить? Вот - дождь за окном, тягучие струи, слезы миража, и сам же этот дождь пожелал, а теперь вот печаль от него, от дождя, и надо бы его прекратить, остановить плач воды, но - не хочется, ибо если сам не можешь плакать, пусть за тебя рыдает дождь.

– Дождь, - отвечаешь, и нет других слов; а для него, упрямого и нечуткого, всегда нужны другие слова.

– Хочешь, я сделаю свет и чистое небо?
– улыбается, словно ребенку, который нарисовал буку и сам же ее испугался; тянет руку к окну, чтобы смять лист со страшной закалякой, умный, сильный, все понимающий; ничего не понимающий.

В этом весь он, Ингальд, случайный спутник, нежданный помощник.

– Нет.

– Тогда, если хочешь, поговорим о деле?
– предлагает так вежливо, а ведь не уйдет, пока не заставит говорить, и чем больше будешь упрямиться, гнать его, просить отложить на потом, тем ласковей будет улыбка взрослого перед капризным ребенком, тем мягче - увещевания, и добьется своего, будет говорить, и заставит слушать, и назовет это - разговором.

– Слушаю.

– Силы для задуманного нами еще не хватит, но - радуйся, брат, час близок. Годы по счету смертных, а, значит, для нас - сущий миг. Время пролетит быстро.

– Вот как?
– и отвернуться к окну, в дождь, и не верить, но и верить, потому что он не лжет, никогда не лгал, и тогда еще, когда говорил, что трудно будет, и ждать придется, и отчаяться не раз, и желать отступиться, ибо задумали они невиданное; не лгал. Но и правды не говорил.

Говоришь ему, как прекрасен будет миг, когда обрушится все, сотворенное тобой, в ничто, в небытие, в сизый морок - а он улыбается, и едва кивает, ласково; глаза у него - тот же морок оттенка голубиного крыла, что и вечное Ничто, окружающее сущее. Глядеть в эти глаза - тонуть в океане, и не разберешь: то ли ложь, то ли правда, то ли ласка, то ли жалость. Странник Ингальд; не поймешь, как ни бейся - кто такой, чего хочет. Говорит - помочь. Называет братом.

А сердце не верит.

Потому что улыбаются губы, но непроницаемой пленкой подергиваются глаза, когда говоришь - о разрушении, о наказании. Кивает головой, соглашается, поддакивает, но глаза молчат, не вспыхивают даже в ответ на твой огонь, не отражают его. Стена там, сизая стена, о которую разбивается все; кажется мягкой, податливой, как озерная гладь, но - лучше не заглядывать. Ничто там не отражается, ничто и не выходит из воды на берег. Пустота, растворяющая все.

– Избранные нами делают свое дело, а враги не замечают того. Радуйся, брат!

– Радуюсь.

– Фьоре, ты не меняешься. Тебе по-прежнему не хочется бросить все это?

Фиор Ларэ терпеливо улыбнулся, поглядел сквозь желтоватый старый хрусталь на угли в камине. Вино, цветом напоминавшее солому, пропустило через себя багровый отблеск и окрасилось в редкий золотисто-оранжевый оттенок, который можно увидеть лишь на рассвете в середине зимы, и то - далеко на севере, там, где вырос этот виноград. Там, где ветер гонит из Предельной северной пустыни стада тяжелых туч. Сквозь редкие просветы между мохнатыми тушами порой видно золото луга...

– И ты по-прежнему пьешь свою кислятину, - кивнул Эмиль.
– Как всегда. А нынче пить вино из Къелы несколько непатриотично, не находишь?

– Къела - наша земля, - Фиор пожал плечами.

– Да-да, а граф Къела вовсе не изменник...

– Я не отвечаю за решения отца, - Фиор уставился на свой бокал, потом вскинул голову и поставил его на широкий поручень кресла.
– И я не желаю слышать все, что ты мне сейчас скажешь. Эмиль, за последние две седмицы я выслушал четверых, говоривших одно и то же. И я не хочу слушать пятого...

– И не хочешь писать о нем Агайрону.

– Обычно я пишу не ему...

– О да, как я помню, ты предпочитаешь другую партию. Да, Фьоре?

– Эмиль... Партии, интриги, заговоры... ты за этим ко мне приехал?
– Фиор поднялся, едва не смахнув рукавом бокал, дошел до камина и принялся ворошить угли.

Потом он повернул голову к развалившемуся в своем кресле приятелю. Тот пренебрег предложенным бокалом, предпочитая пить вино так, как это делало три четверти жителей Собраны, от крестьян до королей: подогретым и из глиняных кружек. С момента их последней встречи с Эмилем прошло три года. В тот раз они виделись только мельком, у Далорна нашлось лишь несколько часов, чтобы заехать в королевское поместье по дороге в Брулен. За эти три года друг вовсе не изменился. По-прежнему выглядел мальчишкой лет девятнадцати, хотя ему было почти на десять лет больше. И, как и раньше, сеял беспокойство вокруг себя, хотя сам оставался спокойным.