Зрители в зале взволнованно забормотали. Хартунг выдержал небольшую паузу.

— К счастью, я несколько недель тренировался дома.

— И как же вы тренировались?

— С двумя стульями, перевязав ножки. Если касался одной из веревок, начинал заново. Лучшее упражнение, которое я делал.

Зрители зааплодировали, ведущая изумленно кивнула, а Катарина Витт, с лица которой давно исчезла насмешливая улыбка, подлила Хартунгу воды. Он почувствовал облегчение, но при этом и сильную усталость, будто в самом деле только что прополз через пути. Хартунг посмотрел на Натали, она слезно хлопала в ладоши, и краем глаза увидел Ландмана, который тоже выглядел растроганным.

— Господин Хартунг, — сказала ведущая, — до сих пор вы не раскрыли мотив своего героического поступка. В интервью «Взгляду» вы сказали, что первопричина для вас слишком личная и слишком болезненная. Поэтому вы не в силах ее обсуждать. И, разумеется, мы уважаем ваше решение. Если только вы не передумали. Я уверена, что говорю сейчас не только от своего лица и лица присутствующих здесь в студии, но и от лица миллионов телезрителей: прошу, хотя бы намекните, что вами двигало в ту июльскую ночь восемьдесят третьего года.

Хартунг оторопел. Он посмотрел на Ландмана — тот помотал головой. Они не раз обсуждали, как долго смогут скрывать эту часть истории. Не слишком ли подозрительно раскрывать в интервью все до мельчайших деталей, но ключевой вопрос оставлять без ответа? А что он мог сказать? От Ландмана он знал, что полиция Западного Берлина составила в то время список всех ста двадцати семи беженцев. Он не мог просто выдумать имя, ложь моментально вскрылась бы.

С другой стороны, ему хотелось наконец дать людям ответ, они, как он думал, имели на это право. Ему импонировали те, кто присутствовал в студии: они страдали вместе с ним, вместе с ним пробирались вдоль путей к стрелке, волновались за него.

— Я не хотел бы называть ее имя, поскольку знаю, что ей бы это не понравилось. Она была… моей первой большой любовью. Танцовщица, она порхала по жизни и позволила мне попорхать немного вместе с ней. Мне было двадцать четыре, ей — двадцать. Вам, наверное, знакомо это чувство, когда встречаете человека и понимаете, что уже не сбежать, что бы вы ни делали, он всегда будет для вас важен. Вот так с ней и было. Она казалась такой хрупкой, мне хотелось все время носить ее на руках. Знаю, звучит банально, но я чувствовал себя каким-то глупым принцем из сказки.

Все в студии притихли. Хартунг вспомнил, как впервые увидел танцевавшую в парке Каролину, вспомнил ее вопрошающий взгляд, низкий хрипловатый голос, совершенно не сочетавшийся с ее внешностью.

— Правда же в том, что она вовсе не была хрупкой, — сказал Хартунг. — Она была стойкой и сильной, в отличие от меня. Иначе, наверное, и не получилось бы грациозно прыгать по сцене со стертыми в кровь ступнями. Она всегда добивалась своего, чего не скажешь обо мне. Если она принимала решение, то шла напролом. И она приняла решение: в восемнадцать окончила балетную школу второй в потоке и получала приглашения от лучших оперных театров ГДР. Она подала заявку на выезд из страны.

Ведущая отложила карточки с заготовленными вопросами и с интересом ждала продолжения. Хартунг сделал глубокий вдох: он чувствовал энергию зала, он чувствовал желание людей открыть свои сердца. Он подумал, какое это необычное и потрясающее ощущение. Потому что сейчас его сердце тоже было широко открыто, больше ничто не стояло между ним и зрителями. Он понимал всю странность этой мысли, учитывая обстоятельства, но все равно думал, что это один из самых искренних моментов в его жизни.

— Потому что у нее была мечта, что тоже звучит весьма банально. Она хотела в Нью-Йорк, хотела танцевать в бродвейских мюзиклах. Это была не просто мечта, а навязчивая идея, она хотела добиться этого любой ценой. Представьте себе, как отреагировали ее преподаватели и все остальные.

В ГДР государственной собственностью были не только заводы, но и люди. Выпускники знаменитой Школы танцев Палукки в Дрездене считались элитой страны, их никуда не выпускали. Несколько месяцев ее обрабатывали преподаватели и Штази. Ей объясняли, что она никогда не достигнет своей цели, а если не успокоится, то поплатится за это. И не только не сможет выехать из ГДР, но и никогда больше не выйдет на сцену.

По студии пронесся ропот, сопровождаемый нервным кашлем некоторых зрителей. Хартунг оглядел присутствующих.

— Ей запретили выступать, она переехала в Берлин и тайно давала частные уроки танцев. Ни жилья, ни работы, ни будущего. Прежде всего ее хотели лишить всякой надежды. Но она не сдавалась, она знала, что сможет осуществить свою мечту.

— Тогда вы с ней и познакомились? — спросила ведущая, которая, по всей видимости, решила вернуть контроль над ходом передачи.

— Да, как раз тогда, в сентябре тысяча девятьсот восемьдесят второго.

— За год до побега.

— Все верно, хотя эта тема всплыла гораздо позже. Потому что она из тех, кто считает, что свои мечты надо осуществлять самостоятельно. Прошло много времени, прежде чем она рассказала мне о своих проблемах. Тогда я уже работал на рейхсбане на станции Фридрихштрассе. Однажды мы заговорили об этом, и она спросила, смог бы я, если бы захотел, сбежать на запад по рельсам. Я объяснил ей, как все работает. Объяснил, что любой, кто попытается сбежать, будет расстрелян или арестован.