— Именно. Потому-то и невозможно было сбежать на запад по железной дороге. Ничего бы не вышло!

— Так почему же все-таки вышло?

— Ну почему вышло? — Тойбнер в отчаянии покачал головой. — Потому что мы посодействовали, невольно, разумеется. Это была катастрофа…

Рёсляйн молчал, он чувствовал, что не должен сейчас напирать. Тойбнер, казалось, все еще слишком близко к сердцу воспринимал этот случай.

— В ту ночь, — продолжал Тойбнер, — мы проводили учения на Фридрихштрассе. Проверяли четкость соблюдения субординации. Часть учений состояла в тестировании системы безопасности при перегонке поездов с востока на запад. В три сорок утра через Фридрихштрассе должен был пройти пустой поезд. Регулярное движение на то время было остановлено.

— Кто знал об этих учениях? — спросил Рёсляйн. — Только командир пограничного пункта. В три тридцать он отдал приказ снять предохранительный болт стрелки на пути номер шесть. Человек, которого сегодня все считают героем, из-за которого, собственно, вы сейчас здесь, пошел выполнять приказ.

— Михаэль Хартунг?

— Да, он. Но вместо того, чтобы аккуратно снять болт, этот идиот его сорвал. Тем не менее стрелка была переведена. После этого в диспетчерской загорелась сигнальная лампа, и дежурный диспетчер доложил командиру. Командир дал зеленый свет, диспетчер включил контактный рельс… Но тестовый поезд не пришел.

— Это было частью учений?

— Нет, к сожалению. Тестовый поезд задерживался, застрял где-то в Руммельсбурге, поэтому командир отдал приказ перевести стрелку в обратное положение. На всякий случай. Чтобы какой другой поезд не проследовал по открытому маршруту. Командир также проинформировал диспетчера о задержке.

— Все было по правилам?

— Да, абсолютно. Но тут командир совершил ошибку: он отдал приказ диспетчеру пропустить опоздавший поезд без повторного согласования.

— Почему же он отошел от протокола?

— Потому что время поджимало. Было уже три сорок пять, первый регулярный поезд из Эркнера ожидался в четыре ноль шесть. Учения к этому времени следовало завершить. Но к четырем часам тестовый поезд так и не прибыл, и командир решил прервать учения. Теперь основной задачей было предотвратить запланированное появление тестового поезда на Фридрихштрассе, поскольку это заблокировало бы пути для регулярных поездов. Его удалось остановить на станции Александерплац.

— Значит, все обошлось.

— Ничего не обошлось. Из-за всей этой суматохи командир забыл сообщить диспетчеру, что учения прерываются.

— И в чем же проблема? Он ведь ранее перевел стрелку обратно.

— Да, командир так думал. Он же не знал, что кусок болта, который этот идиот Хартунг сломал, застрял в переключателе. Стрелка была заблокирована.

— Путь на запад остался открыт…

— Вот как все случилось: в четыре ноль шесть поезд из Эркнера прибыл к нам на Фридрихштрассе, но вместо того чтобы, как обычно, подойти к шестому пути, он свернул на стрелочном переводе на путь дальнего следования. Машинист, конечно же, был в замешательстве, затормозил, но диспетчер велел ему ускориться. Машинист даже переспросил, точно ли ему продолжать путь, на что диспетчер прокричал в рацию: «Проезжай уже! Сначала опоздал, теперь еще телишься!» Вот так поезд со ста двадцатью семью ни о чем не подозревавшими гражданами ГДР прибыл в Западный Берлин.

— По прямому распоряжению дежурного диспетчера…

Тойбнер встал, взял из серванта бутылку и два стакана.

— Мне нужна водка, — сказал он.

Рёсляйн отказался, но Тойбнер объяснил, что в его кругу не принято доверять людям, которые не пьют водку.

— Ну ладно, только совсем немного, — сдался Рёсляйн, и Тойбнер налил ему до самых краев.

Они подняли стаканы.

— На здоровье! — сказал Рёсляйн по-русски, на что Тойбнер неодобрительно покачал головой:

— Знаю, на западе думают, что это у русских такой тост. Но в России так говорят только в ответ на благодарность за угощение.

— Но звучит все же красиво.

— Конечно. Вот же наглость, да? Осей осмелились отличаться от стереотипных представлений весси!

— Ладно, ладно, я понял. И как же говорят настоящие русские?

— «За любовь». Или «на счастье».

Они выпили, водка как по маслу залилась в горло.

— Мягкая и ласковая, как котенок, — заметил Тойбнер, и Рёсляйн подумал, что лучше и не скажешь.

— Вы первый, кому я это все рассказываю. Странно, не правда ли? Что я вообще с вами говорю! С охотником на штазистов. Знали бы товарищи!

— И почему же вы со мной говорите?

— Почему-то я вас уважаю. Вы преданны своему делу, вы честный враг, не какой-нибудь изворотливый оппортунист или мнимый сторонник. Еще вы до сих пор верите в добро и зло. Прямо как я когда-то.

— Вы больше ни во что не верите?

— Мы проиграли, а вы оставили нас в живых, во что же я должен верить? — Тойбнер снова наполнил стаканы.

— За любовь! — воскликнул Рёсляйн. — Для врага вы слишком любезны.

Тойбнер молча кивнул.

— В ту июльскую ночь, — сказал он, — мы растеряли много удали, я тогда впервые подумал, что мы можем проиграть бой. Вы только представьте, что тогда у нас творилось. Кадры со всеми этими пассажирами по западному телевидению, самый массовый побег в истории — партия была вне себя. И мне как начальнику безопасности, разумеется, пришлось особенно скверно, хотя меня там не было и все случилось только потому, что не соблюдался разработанный мной протокол.