— А как ваши родители? Они решились вернуться сюда?

— Родители умерли в прошлом году. Сперва отец, а через семь месяцев мать. Мама была еще вполне здорова, просто не хотела продолжать жить одна.

— Мне очень жаль.

— После побега родители полностью зациклились друг на друге. Даже меня к себе толком не подпускали. Говорили, что желают мне лучшего и не хотят запирать в семейной тюрьме, что я должна быть свободной и стряхнуть с себя прошлое.

— Но вам это не помогло?

— Нет. Я чувствовала себя брошенной. Меня выгнали из ГДР, выгнали из семьи… О боже, господин Хартунг, мы еще даже не выпили кофе, а я уже загрузила вас своими проблемами.

— Это честь для меня.

— Знаете, из вас вышел бы хороший психотерапевт.

— Не думаю. Простите, что спросил об этом, наверное, это слишком личное.

— Так и есть, но почему-то мне легко с вами об этом говорить. Наверное, все дело в том, что вы сами открыты и не обходите стороной горькую правду. Мужчины редко бывают настолько честны в своих чувствах.

— Ну… не знаю, так ли это. Но мне нравится вас слушать. Очень нравится.

Она улыбнулась и отвела взгляд.

— У меня к вам две просьбы, — сказала она. — Давайте перейдем на «ты»? И не мог бы ты меня обнять?

Хартунг растерялся.

— Я… тебя?

— Да, если можно.

Хартунг обнял ее и осторожно прижал к себе. Она попыталась положить голову ему на плечо, но не доставала, поэтому он опустил левое плечо чуть ниже. Так они и стояли, два незнакомца, в объятиях друг друга. У Хартунга из-за скрюченной позы уже свело плечо. Но он не смел шевельнуться, боялся испортить момент. Боль в плече усиливалась, и Хартунг стиснул зубы. Наконец Паула оторвалась от него.

— Спасибо, мне стало легче, — сказала она.

И они пошли дальше мимо освещенных витрин. Паула спрашивала, как здесь все выглядело раньше, и Хартунг вспоминал.

В течение трех лет он каждый день приезжал сюда на работу, спускался по лестнице с перрона и через вестибюль шел к служебному входу, который находился слева возле туалетов. Он до сих пор помнил, как неоновый свет отражался в светлой плитке на стене, помнил запах чистящего средства, помнил, что в окошках билетных касс задергивали желтоватые шторки, когда кассы закрывались.

Хартунг огляделся. Вокруг были свежеоблицо-ванные зеленым матовым стеклом стены, новые потолки из полистирольной плитки — вся станция упакована в современную оболочку, в пленку прогресса, под которой исчезло прошлое. Ему было непросто сориентироваться среди множества магазинов и ресторанов быстрого питания. А старых стен, разделявших вокзал на восток и запад, больше не существовало. На столбе висел рекламный плакат с надписью: «Посетите музей ГДР. Окунитесь в жизнь ГДР».

Он привел Паулу в вестибюль, куда прибывали жители запада. Раньше там была дверь из рифленого металла с ручкой только с одной стороны, окруженная ограждениями, за которыми граждане ГДР ждали появления заветных западных гостей. Иногда Хартунг по полчаса стоял у этих ограждений, представляя, как западный гость с большими сумками и шуршащими полиэтиленовыми пакетами идет именно к нему. Представлял, как дома распаковывает ароматный кофе, новые джинсы и леденцы.

Теперь он стоял на месте того вестибюля. Почему не повесили хотя бы маленькую табличку?

Здесь, где когда-то можно было пройти сквозь стену.

Хартунг говорил, а Паула смотрела на него серьезно и сосредоточенно. Он все никак не мог лове рить, что только что обнимал ее. Может быть, она просто нуждалась в утешении? Чувствует ли она сейчас то же напряжение? Хартунг никогда не понимал, чего хотят женщины. На какие знаки можно опираться. Чаще всего он не решался проявлять инициативу, потому что намеки казались ему слишком неочевидными, и только намного позже понимал, до чего все было прозрачно на самом деле.

Была, например, история с одной девушкой, имя которой он, к сожалению, забыл. Очень красивая девушка, насколько он помнил. Они познакомились на вечеринке у друга. Ему было семнадцать или восемнадцать, и он не отводил от нее глаз. В какой-то момент она предложила ему вдвоем пойти на крышу, вид оттуда, дескать, чудесный. Они поднялись по лестнице на чердак, протиснулись через узкий люк и молча стояли на теплом вечернем воздухе. Но тогда он не знал, что делать, может, она в самом деле хотела показать ему вид? Однако никакого вида там, по сути, не было, крыша заканчивалась серым брандмауэром, на который они несколько минут смотрели, судорожно пытаясь придумать, чем разбавить неловкую паузу. Пока наконец не спустились обратно. Хартунгу до сих пор хотелось стукнуть себя за ту историю. Каким идиотом, наверное, она его считала. Но что было, то было.

С Паулой все гораздо запутаннее, потому что не исключено, что она здесь только затем, чтобы избавиться от травмы. Чем больше он думал над этой версией, тем правдоподобнее она ему казалась.

Они поднялись к путям дальнего следования, по которым поезд уехал на запад. Солнце заливало станцию теплым светом сквозь стеклянную крышу. Хартунг вспомнил, как раньше под этой крышей на помостах стояли пограничники с автоматами. Вспомнил стальную стену, отделявшую восточную платформу от двух западных. От нее остался лишь небольшой кусочек, на котором теперь дремали голуби. Все казалось таким естественным, таким мирным, будто никогда и не было иначе.