— Вперёд! — кричит он нам, открывая огонь по преследователям. — Я вас прикрою!

— Не время для героизма! — ору в ответ. — Гусев, тащи его!

Гусев меняет позицию, а я, чувствуя, что дыхание сбивается, подталкиваю Колесникова вперёд.

— Далеко ещё? — спрашивает Колесников.

— Точка эвакуации за этими холмами, — отвечаю я. Гусев перебежками прикрывает нас.

Снова стреляю. Один из моджахедов падает, остальные продолжают наседать.

Внезапно раздаётся взрыв — тот самый, что мы заложили. На мгновение всё стихает.

— Вот это бабахнуло! — шепчет Сашка.

— Тихо ты, — отвечаю и снова толкаю Колесникова. — Давай, мы почти на месте!

Мы выползаем из последнего прохода и видим, как впереди за холмами поднимается свет сигнальной ракеты.

Там наша точка.

Но позади снова слышны шаги. Они не отстают. Вертушка ещё не села.

— Быстрее! — кричит Гусев, заряжая последнюю обойму.

Шохин у меня на спине шепчет.

— Если не выберемся… скажи Леночке, что я её любил.

— Молчи, Шохин. Мы выберемся.

Мы бежим вперёд, держим направление к холмам, где уже слышен рёв турбин нашей вертушки. Шохин обмяк у меня на спине, только его голова иногда подёргивается, значит, живой.

— Держись, Сашка, ещё немного! — хриплю я на бегу.

Гусев продолжает прикрывать нас сзади, стреляя короткими очередями, и раз за разом гулкие выстрелы его СВД заставляют преследователей прятаться.

— Быстрее, быстрее! — кричит Колесников, показывая рукой на вертушку, которая уже зависла над эвакуационной точкой.

Пулемёт на борту оживает, простреливая узкие проходы, что остались за нашей спиной. Песок, глина и обломки камней взлетают в воздух, заставляя моджахедов пригнуться.

— Гусев, прикрывай нас до конца! — ору я, поднимаясь на холм.

С холма до вертушки всего несколько десятков метров, но каждый из них кажется километром. Колесников забегает первым, помогает подняться мне с Шохиным, потом подаёт руку Гусеву.

— Пошли, пошли! — кричит борттехник, перекрикивая шум турбин.

Шохина укладываем на металлический пол. Я падаю рядом, чувствуя, как ноги с трудом держат. Гусев, захлопнув дверь, тут же бросается к пулемёту, который продолжает обстреливать оставшихся внизу.

— Давай, взлетай! — командует пилоту борттехник.

Вертушка вздрагивает, набирая высоту, а я смотрю на Шохина. Его лицо бледное, губы потрескались. Кровь из бинтов уже натекла лужей под ним.

— Колесников, проверь его! — бросаю.

Колесников трясущимися руками проверяет пульс на шее Сашки.

— Живой, но еле-еле, — отвечает он, глядя на меня глазами, полными ужаса.

— Держись, Сашка, слышишь? — наклоняюсь к его лицу, почти крича, как будто он меня услышит.

Шохин ничего не отвечает. Веки у него дрогнули, но он без сознания. Слишком много потерял крови.

Когда мы приземляемся на базе, уже на месте стоят медики с носилками. Я сам подхватываю край носилок, тащу его вместе с ними в медсанчасть. Вокруг бегают люди, слышны переговоры, но я ничего не понимаю, только чувствую, как тяжёлый груз на плечах не уходит — он теперь не физический, а где-то внутри меня глубоко засел.

Шохина тут же уносят в операционную, но через пять минут хирург выходит к нам в коридор. Мужчина лет пятидесяти, с усталыми глазами, осматривает нас.

— Как он? — спрашиваю.

Врач качает головой.

— Потеря крови слишком большая. Осколки повредили артерии, началось заражение. Если не ампутировать ноги, он не доживёт до утра.

На несколько секунд в коридоре становится абсолютно тихо, как будто время остановилось.

— Что? — Колесников бледнеет, хватаясь за голову.

— Док, есть хоть какой-то шанс без этого? — спрашиваю, голос срывается до хрипа.

Хирург смотрит прямо мне в глаза, будто пытается что-то объяснить без слов.

— Шансов нет, — коротко отвечает он. — Я должен его спасать. Решайте.

— Чего решать? — рычит Гусев, ударяя кулаком по стене. — Он живым останется, это главное!

Колесников отходит к окну, скрючившись, как будто его ударили.

А я смотрю на Шохина через стекло, как он лежит без сознания, неподвижный, ещё не зная, что его ждёт, если он выживет.

В груди всё сжимается. Я закусываю губу, чтобы не выругаться, и киваю.

— Делайте, что надо. Но он должен жить. Поняли?

Хирург снова кивает и исчезает за дверью операционной. Мы остаёмся в коридоре, где в воздухе пахнет йодом и спиртом.