Коридор давит тишиной.

За дверью операционной едва слышны обрывки голосов, шум инструментов и ровный писк аппаратов. Колесников вдруг бросает взгляд в сторону и тяжело выдыхает.

— Кто скажет Лене?

Слова звучат будто гром посреди этой звенящей тишины. Мы все замираем. Никто не отвечает. Лена…

Лена, с её вечным теплом в глазах, с её заботой о каждом, кто в госпитале. Лена, которая ждёт Сашку, которая каждый раз улыбается, когда слышит его шаги в коридоре.

Колесников смотрит на меня, будто я должен взять на себя этот груз.

— Пусть Маша Озерова скажет, — роняю, стараясь, чтобы голос звучал твёрдо. — Она сегодня дежурная. А Лены хорошо, что нет, выходной у неё.

Колесников мрачно кивает. Гусев молчит, его взгляд сосредоточен.

Через минуту в коридоре появляется Маша, в белом халате, с уставшим лицом. Её серые глаза сразу цепляют меня — она видит, что-то случилось. Не хватает Сашки Шохина.

— Что с ним? — тихо спрашивает, глядя то на меня, то на Колесникова.

Я делаю шаг вперёд, как будто могу взять на себя весь этот удар.

— Сашка ранен. Тяжело. Сейчас его оперируют, — говорю ровно, стараясь контролировать голос.

Маша морщится, словно от боли, и сжимает руки в замок.

— Насколько тяжело?

— Обе ноги… — начинаю я, но слова застревают в горле. — Он потерял много крови. Хирург сказал, чтобы спасти жизнь, придётся ампутировать ноги.

Она закрывает рот ладонью, глаза расширяются, через секунду в них появляются слёзы.

— Саша… Лена… — шепчет она, отводя взгляд.

— Не говори ей пока, — перебиваю. — Это не её смена, и вообще… Пусть всё сначала закончится.

Маша кивает, потом выдыхает через силу, словно перед прыжком в ледяную воду.

— Я скажу ей, но позже. Когда сама пойму, что говорить.

Она уходит быстрым шагом, оставляя нас в тяжёлом молчании, которое ощущается пустотой.

Колесников вздыхает и отворачивается. Гусев качает головой.

— Скажет… Справится, — тихо говорит он.

Мы остаёмся ждать, что будет дальше, в этом проклятом коридоре, где даже стены будто слышат, как умирает время.

Спустя три часа к нам выходит военный хирург.

— Операция прошла успешно, — говорит он, отводя глаза в сторону…

Наутро сразу после раннего молчаливого завтрака спешим в санчасть.

— Александр Шохин пришел в себя, — встречает нас дежурная медсестра.

Мы заходим в палату.

Сашка открывает глаза медленно, будто боится увидеть то, что уже знает. Глаза бегло скользят по нам — Гусеву, Колесникову, мне — а потом опускаются вниз, туда, где раньше были ноги — пустота, закрытая простыней.

Я вижу, как напряжение в его лице превращается в отчаяние.

Без слов всё становится ясно.

— Чёрт, — глухо шепчет Колесников, будто его кто-то ударил под дых.

Гусев хмурится, трёт лоб. Я молчу, хотя внутри всё рвётся на части.

Гнев, боль, вина — всё смешалось.

Сашка на секунду закрывает глаза, потом вдруг резко вскидывает голову, глядя на меня в упор.

— Скажите Лене, что я не развёлся с женой.

Голос его звучит хрипло, но твёрдо. Я моргаю, не сразу понимая.

— Что ты сказал? — уточняет Гусев, не веря своим ушам.

Сашка поворачивается к нам, взгляд у него тяжёлый, почти злой.

— Скажите, что я не развёлся! Я помирился с Нинкой. Молодой девчонке жизнь портить не хочу. Она этого не заслужила.

С этими словами он резко отворачивается к стене, будто ставит точку.

Мы остаёмся стоять, не в силах осознать услышанное.

Никто не знает, что сказать.

Гусев сжимает кулаки так, что костяшки белеют. Колесников шумно выдыхает, хрипло кашляет и, кажется, вот-вот что-то скажет, но передумывает. Я чувствую, как моё горло сжимается. Слова застревают где-то в груди.

— Сашка… — начинаю я, но он молчит, не двигается, уставившись в стену.

Эмоции давят, как будто воздух вытянуло из палаты.

Сожаление, бессилие, уважение — всё это одновременно, но сказать что-либо невозможно.

Колесников кивает в сторону двери.

— Пойдёмте. Пусть он… — дальше не может договорить.

Останется один? Придет в себя?..

Смирится?

Что за… подлая судьба!

— Товарищ полковник, разрешите доложить.