И квадрат Малевича, и предсказания бабушки Ванги, и песни Цоя, и американская композиторская школа во главе с Чарльзом Айвзом, и подмышки главной героини фильма «Табор уходит в небо», эскимо и катафалк мёртвой поп-звезды – это все функции чёрного цвета, и во всём в этом он поёт, шепчет, пугает, возбуждает и вывозит куда следует.

Любовники в кромешной тьме способны угадывать улыбки друг друга.

Мужчины носят чёрные носки, потому что чёрный цвет не имеет запаха.

Мужчины ходят, попирая тьму каждым своим шагом, и трудовыми мозолями они добывают свет – намывают золото или же его эквивалент в купюрах, а купюры не пахнут.

Слово «свет» – мужского рода, слово «тьма» – женского.

Мужчина светел и ясен, а женщина навсегда есть часть тьмы, ибо погружена в свое магическое сумеречное сознание. Даже дико образованная и продуманная московская айтишница, сидя в лодке тёмной ночью на регате близ Мармариса, будет лить самогон в лунную дорожку и загадывать дребедень. Гинекология – тёмная наука: все гинекологи – наследники повивальной магии. Гинеколог никогда прямо не ответит на вопрос: «Можно или нельзя заниматься сексом при осложнённой беременности?» Он ответит: «По обстоятельствам».

Мужчина же источает свет, когда он на плакате про флот воздушный, когда он вздымает пистоль на дуэли, а вокруг снег, когда он отдает приказ рубить вишнёвый сад, когда он в одном сапоге, не способный перейти румынскую границу, ковыляет назад на Родину, когда он заносит топор над известной старухой, когда он достаёт пылающие деньги из печки или же бросает в неё собственные рукописи.

Мужчина, убивающий мужчину, соперничает в силе света и правоты. Только Дракула по-тихому пьёт кровь из своих жертв и ложится спать в гробовую тьму. Вот любопытно было бы посмотреть на Дракулу в роли сварщика, источающего сноп ослепительных искр. Но Дракула боится крика петуха и сварочного аппарата. Крик петуха и есть луч света, он сшивает день и ночь непостижимым сварочным швом мироздания и пробуждает озлобленное сознание колхозника.

Но пока не прокричал петух, в тёмных аллеях бунинские герои священнодействуют. Вот девушка Руся через голову снимает платье, пока зачарованный спутник в лодке держит вёсла и ослепляется наготой. Белый свет тела ярче луны. О нет, это не тот случай, когда вы перепутали дверь и зашли в женское отделение городской бани, где в клубах пара разные формы хороши разве что для рисовальщика с натуры. В этом случае, коллеги, мы имеем дело лишь с лёгким сотрясением мозга, а не с поражением органа зрения, а это уже другой доктор, в другие двери.

Смотрите, а вот человек в клетчатой кепке и красным носом, он авоськой пытается на ковре поймать светлое пятно. У него получается плохо, он суетливо, по-детски всё же подминает под себя луч прожектора и садится на него, чтобы выпить молоко из бутылочки. Но что-то опять идёт не так, и жёлтое пятно смещается в сторону. Звучит лирическая трогательная мелодия. Это знаменитый номер клоуна Олега Попова, из-за которого он получил прозвище «солнечный клоун».

В конце концов Олег Попов «запихивает этот свет» в авоську и уходит вместе с ним за красную штору к слонам, гиенам и тиграм, во тьму цирковых джунглей, чтобы подарить им лучи добра.

Принято считать, что ученье – свет. Поэт Кенжеев говорит, что каждая строчка Пушкина – это одна спасённая человеческая жизнь. Каждая заученная наизусть строчка – это свет силой в один люмен. Старик Альцгеймер боится солнечного света. Больше, больше учите строк наизусть – и тем дальше, дальше от вас злой старик.

Если хочется начать новую жизнь, нужно наготове иметь новые белые носки. Оглянувшись назад и плюнув тёмной слюной на чёрную полосу жизни, нужно зубами разорвать эти две мерзкие нитки, которыми зачем-то всегда один носок пришит к другому, и надеть их.

Далее пройти в комнату невесомым бестелесным существом, стать на луч света, двинуться к подоконнику вверх и проплыть сквозь витраж и далее вверх, над проводами и антеннами, над угрюмо согнутыми головами фонарей, медленно превращаясь в часть света, имея на это полное право от лёгкости, от брошенных долгов и таблеток, отягощающей мелочи в карманах, медленно сливаться с корпускулярно-волновой природой, имеющей скорость 300 тысяч километров в секунду, и еще со всем тем, о чём нам наврал сам Эйнштейн.

Я два раза чхнул, преодолевая острое першение в горле. В носу зудело, где-то глубоко в гортани я почувствовал неприятное стеснение. Воздух вдруг показался невыносимо пыльным. Но уже ничего не могло мне помочь, и в эти минуты прямо на сцене клуба, где мы играли концерт, я терял голос из-за острой инфекционно-аллергической реакции. Сначала вокал терял высокие ноты, потом средний диапазон, ещё три минуты, и голос с каждым новым чханием превращался в сип. На этот случай мой верный партнёр по сцене и старинный друг Владимир подхватывал падающее знамя из рук и допевал песню – что впрочем, делал и я, когда он оказывался в подобном несчастии. А ведь это именно несчастье – когда ты теряешь голос, и ещё на глазах у всех.