Он забирает машинопись и приказывает явиться назавтра. Пока всё.

И вот, сынок, бедный наш дядя Джон, практически истлевший от ужаса, но сохранивший прямохождение, подобный живому мертвецу…

– Папа, помнишь, в четвёртой серии, как они собаку ели, и у мужика глаз вытек?!!

– Погоди, сынок, пока не перебивай меня. Так вот, когда захлопнулась дверь в кабинет начальника штаба, прозвучал негромкий металлический голос адмирала.

– Кто ещё видел? – спросил он.

– Товарищ адмирал, клянусь Богом, даже жена не знает.

– Идите.

Представляешь, сынок, сколько адовой движухи предотвратил адмирал? А всё потому, что дядя Джон – хороший человек. Ему верить можно было.

Не покупайся на взрывы. От них ничего хорошего не происходит. Пусть будет: мы мирные люди, но атомные боеголовки прикручены там, где надо.

Жила одна девочка в Японии, сынок, была у неё лучевая болезнь. Из Хиросимы она была, сынок. Ей нужно было сделать какое-то количество тысяч журавликов из бумаги, чтобы спастись. Такое поверие у них, у японцев. Но не случилось. Так что все эти «Атакамсы», что на нас летят, говно собачье для моряка. А девочку жалко.

Жалей девочек, сынок, даже если они ничем не болеют. Потому что, даже если ничем не болеют, они всё равно болеют.

– А чем они болеют?

– Они грустят по особому, им удается как-то глубинно это делать и даже диагноз к этому не придумывается у докторов.

А мы нет, потому что в нас стобой термоядерные реакции, чёрт их разбери, бесстрашные, кипучие и устрашающие. Но нас не надо бояться, сынок, не надо. Нам бы самих себя не испугаться.

Вот дедушка наш никого не боится, включая самого себя. Вот он, смотри, ходит по саду. Он каждый день встаёт, надевает одни штаны и с голым торсом карабкается по лестницам – по этим террасам на четырёх сотках – потому что по-другому в нашей земле каменистой ни черта не растёт. Вот вяло уродившийся персик, который даже воровать не стали, вот поникшая черешня, корни которой упёрлись в несущие стены. Дедушка направляется к сливе, которая в этом году уродила ну просто какие-то боеголовки тактического ядерного оружия. «Весь урожай на себя перетянула», – так сказал дедушка. Твёрдая, синяя, красивая слива, да ещё переливается в пятьдесят оттенков синевы.

– А почему, папуля, оттенков именно пятьдесят?

– Не знаю сынок, какая-то тётка, говорят, книжку целую про это написала, но я её не читал. Не читал, но осуждаю.

– Если пером и тушью рисовать и акварельной кисточкой потом водички добавить, разводы красиво получаются.

– Да, сынок, оттенки одного цвета гораздо красивее, чем целая палитра.

Когда мне было столько лет, сколько тебе, я очень боялся ядерной войны. Но дедушкин друг дядя Олег рассказал мне, что летящая ракета может быть сбита другой ракетой. Нашей ракетой. И мне от этого как то стало легше жить.

Однажды я пришёл к дяде Олегу, и они с папой пили коньяк. Они сказали, что на Красную Площадь сел лётчик Матиас Руст, просто перелетел на нашу территорию, как дроны сегодня летают туда-сюда. И я понял, что в стране, в этой большой «ядерной державе» что-то теперь не то. Как будто Руст – это как Гагарин, только с той стороны поля, И дан он нам для позора какого-то, а не для гордости. Было мне, сынок, тринадцать лет.

Термоядерные реакции внутри нас, мужчин. Внутри женщин реакции химические. А эти, наши, они быстрые. Особенно важно наблюдать, как бесполезные реакции превращаются в полезные. Как, например, зависть превращается в злость, направленную на самого себя. Как важно быть весёлым и злым человеком, равно как и быть порою добрым и мирным. Реакции отработали, и реактор остыл. Да, да, пусть лучше мы не уйма каких-то там боеголовок – пусть мы будем вот этими мирными сооружениями, и весь термоядерный синтез ведётся внутри нас.

Знаешь, что вокруг Чернобыля расплодилось много волков? Это термоядерная злость зубастых хищников ходит теперь по лесам. Как это близко – эта сумасшедшая энергия (яйцеголовых физиков, таких странных, как академик Сахаров, например, который любил подогретую селедку и слушался во всем свою жену) и биологическая материя взаимосвязаны. Это всё надуманно красиво звучит, я пониманию, но я, сынок, поэт и даже премия у меня есть.

Но поэт Евтушенко же выходил на стадион: злой, собранный и заостренный, как волк? И все деньги были его. И все женщины были его. И вся слава была его. Он весь, термоядерный дядька, передавал этому стадиону свой запал, подымал градус, прокачивал (как говорят современные слабаки). Маленькую поэтессу Нику Турбину возлюбил, как дочь, и потом бросил. Не хватило всей его атомной энергии для того, чтобы девочку-поэтессу запитать и взрастить. Но это история грустная. Да и любим Евтушенко мы не за это. Я вот его за «Сквер величавый листья осыпал…» люблю, там про Цветной бульвар.

Папа, а почему ты уехал с Цветного бульвара?

Ну понимаешь, сынок, хозяева продали квартиру. А я мучился, мучился, пытался снять квартиру в этом же доме, но все оказалось тщетно. Я так хотел остаться на Цветном, я даже все храмы обошёл, и в храме Знамения Иконы Божией Матери за Петровскими воротами в кармане загудел телефон. Выйдя из храма, я связался, и тут же пошёл смотреть квартиру в доме в Самотёчном переулке. Хорошее место, в сущности, и парк Делегатский с реликтовым итальянским рестораном, но комнаты смежные. Ну и всё. Больше не было мне звонков свыше. У меня на душе была Хиросима. Я был готов вылепить миллиард журавликов из бумаги, но это бы меня не спасло. В день отъезда я лёг на пустую кровать и написал стихи о том, что я приеду назад, и чтобы это не было тупо банально (все собираются куда-нибудь вернуться), я перечислил именно на чём я приеду. Там перечислено более тридцати видов транспорта. Из самых экзотичных была болезнь проказа, стреляный беличий глаз и мерзкая тщеславная собственная натура. Последнее – это мазохистическое кокетство.

Папуля, прости я не понял… Так почему ты всё-таки уехал с Цветного?..

Играя бликами очков, исполненный светлого благоразумия во взгляде, точно как революционер 19-го века, отец пятерых детей и просто отец Леонид весело меня журил.

– Зачем же вы, э-э-э… как-то грубо… ну в последнем-то альбоме?..