Одновременно отец Леонид активно окроплял святой водой прихожан храма Троицкого монастыря, продолжая с любопытством разглядывать меня и одновременно уверенной рукой, как бы жившей отдельно от него, исполнять свой служебный долг.

– И нас, и нас, батюшка, – улыбались светлые и слегка виноватые лица пожилых прихожанок с корзинками, не дозволяя батюшке избыточно отвлекаться.

Отец Леонид проворно спустился по ступенькам храма вниз – к куличам и крашеным яйцам – и оказался близ возглавляющей как бы всех и вся величественной белокурой дамы с бивер-терьером на руках. Я тотчас узнал в ней Ирину Мирошниченко – кино-диву советского периода, стало быть, мою соседку по Мещанскому району, которой когда-то ещё один абориген Мещанки – Владимир Высоцкий – посвятил целую любовную балладу: «Здесь лапы у елей дрожат на ветру…». Я сразу смекнул, насколько эта строка сейчас прозорлива, ведь у бивер-терьера тоже есть лапы, и они тоже дрожат, потому что все биверы дрожат.

Стояло Светлое Христово Воскресенье 2016 года – Благодать врывалась в мое грешное существо с брызгами святой воды и солнечными зайчиками от бликующих очков отца Леонида.

В этом сладостном недоумении мы поговорили с батюшкой, который переживал почти что детское любопытство, будучи большим любителем современной музыки и преданным своему делу православным клириком. А я быстро обнаружил в нем образованного живого собеседника на бесконечные теософские темы, который прямо на старте имел ряд похвал и ряд строгих вопросов к творчеству, в частности к песне «Разведка с м…ами». Мы раззнакомились, но за делами от души подолгу общаться не удавалось.

Всякий раз, встречаясь на Цветном бульваре, отец Леонид затевал со мной эмоциональный диалог. Живя по соседству, в двух шагах от храма, и пробуждаясь от колокольного звона по утрам, я имел иллюзию на обстоятельные встречи с батюшкой, которые год от года все не происходили. Этот звон даровал мне чувство личной вечности, позволяя думать, что там, в храме, есть у меня «свой батюшка» – он всегда оставляет мне немного благодати. С каждой новой случайной встречей отец Леонид объявлял, что у него родился еще один ребёнок – и когда уже родился восьмой, я стал себя ругать за прокрастинацию (термин психолога Н. Миграма, описавшего феномен «откладывания на завтра»). Как будто в жизни отца Леонида происходило очередное чудо, а я потерялся меж ударами монастырского колокола и бездействовал в прелести. Важно было и другое – с этим добрым работящим молодым клириком РПЦ я переживал эмоциональное сродство – уж больно по сердцу мне приходился его открытый и пытливый нрав.

Наконец с Цветного бульвара меня стали выселять из-за продажи квартиры. Вся моя метафизика потерпела ужасный погром, я беспощадно расплачивался как бы за свои тщеславные годы, и мнилось, что справедливая судьба высылала меня теперь на Палиху, в район бутырского централа, поделом.

Я зажмуривался и вспоминал памятник поэту Николаю Рубцову с чемоданом в руке – как символ бродяжничества и неприкаянности. «Ну подумаешь, всего два километра от Цветного в область. Ну подумаешь, закончилось моё мажорское время. Нынче в стране годы трудные», – уговаривал я себя.

Но всё же два эмоциональных якоря не отпускали меня с Троицкой улицы – отец Леонид и ещё вот что.

Есть на карте Мещанского района старинный деревянный дом, известный как «Дом церковного головы». На верхнем этаже располагается вечно закрытый Музей русской души. Однажды я попал в «русскую душу», но ничего, кроме формальных людей, деревянной обшивки эпохи семидесятых и какой-то унылой утвари, я там не нашёл. Внизу же, в полуподвале, находился чайный магазин, где я пережил ренессанс своих чайных увлечений и снова влюбился в чаепитие. Так после отъезда с Троицкой у меня родилась идея компенсировать все дефициты и запросить отца Леонида на беседы с чаем.

В полном китайском волшебстве, в углу с посудой и чайной доской, в окружении шкафчиков, коробок, полок с кавалькадою исинских чайников, в окружении фарфоровых чашек, а также новомодных термокружек с глиняным покрытием изнутри, в ароматическом облаке и в присутствии только лишь безмолвного и всезнающего продавца Анастасии, восседали православный батюшка и я, странствующий психиатр. Для потребления чая в череде неспешных вопросов и ответов.

Наступали дни Великого поста, в который пить чай не запрещено.

Радостный, как обычно, улыбчиво сверкая очками, излучавшими умный благородный свет, отец Леонид ровно в час дня ожидал меня по понедельникам на Троицкой, и мы рассаживались, и я начинал поливать кипятком посуду, согревая её, засыпал чай в гайвань – заварочную чашку с крышкой, которая является душой процесса, так сказать, всего церемониального дела. К самому началу хорошо заходил любой «вкусовой» чай – красный ферментированный, или улун, или даже не очень почитаемый мною Тегуаньинь (он же «ТГ», как говорят «чайные пьяницы»).

Выпили по первому глотку – шоколадно-сладкого бодрящего красного чая с традиционным вкусом.

– Это тот, который португальцы купили у китайцев, потом продали голландцам, а голландцы подарили английской королеве и, чтоб не путаться в чаях, назвали его English breakfast, а на самом деле он «Лапсанг Сушонг № 200». На языке чайных пьяниц называется «двухсотый», – сказал я.

– А у меня, Максим, вопрос к вам есть: почему вы теперь бисы не играете, а целиком программу сначала и до конца, и всё?