– Максим, скажите, вот я открыл для себя творчество Дэвида Бирна. Это же удивительно.

– О да, отец Леонид, еще у него есть замечательная книга об истории музыки, да и вообще клуб CBJB (сиби-джиби) – это влиятельнейшая точка постпанка в Нью-Йорке восьмидесятых.

– Вот пост закончится, обязательно переслушаю весь его панк. В пост музыку не слушаю.

Время переставало давать знать о себе. «Вот они, центральные эффекты пуэра», – подумал я. Шел третий или четвёртый час нашей встречи.

Мы вышли из чайной. Было свежо и шумно, как всегда в этом месте над Самотёчной площадью: в окружении восемнадцати полос эстакады с возвышающимся силуэтом новой высотки близ Каретного. Отец Леонид явно никуда не торопился.

– Знаете, Максим, можете называть меня просто на «ты».

Я шутливо возмутился и сказал, что мне важно сохранять дистанцию и получать духовное окормление.

– Если вы моё потенциальное духовное чадо, то я ваше чайное чадо, – расхохотался отец Леонид. Мы сели в трамвай и поехали по Самотёке прямиком в Новую Слободу – к последней городской линии на карте Москвы 19-го века. Далее следовала Бутырская тюрьма и поле, давшее название улице Палиха – теперь моему новому адресу. Проезжая через площадь Борьбы, я обратил внимание на скульптуру Венедикта Ерофеева – автора поэмы «Москва – Петушки». Вдруг образ Лу-Юя и Ерофеева совместились дня меня. «Чайный Канон» и «Москва – Петушки» оказались рядом на незримой полке.

Мы попрощались:

– До свидания, отец Леонид.

– Ну прощайте, отец Максим.

Отец Леонид посмотрел в сторону Бутырской тюрьмы, притаившейся в жилмассиве Новослободской улицы, и вдруг тихо произнёс: «А в тюрьме Бог ближе. Так говорил отец Иоанн Крестьянкин, когда вспоминал о времени своего заключения».

Папа не любит музыку, хотя он об этом прямо никогда и не говорит. У папы инженерное образование, и он вообще не понимает, как музыку можно «придумать». Но папа умеет сесть в кресло и провести задумчивую встречу с прекрасным. С папой прослушивать пластинки радостно и волнительно – это то совсем немногое, что можно делать с занятым папой вообще. Мне 10 лет, и на дворе начало 80-х.

Моему старшему брату Олегу родители выделили из семейного бюджета 500 рублей, и он прибрёл шедевр белорусско-польского производства «Арктур-003-стерео». Ноли перед серийным номером означают, что это аппаратура высшего класса. Микролифт мягко опускает иглу на винил, сигнал проходит два этапа усиления через каскады германиевых транзисторов, которые якобы близки по качеству обработки к ламповому оборудованию, и наконец выводит их на двухполосные колоноки 25АС. Всё это волшебство встроено в румынскую мебельную стенку под названием Rustiк. Колонки располагаются на самом верхнем ярусе мебельной архитектуры. Благодаря такому расположению «комната играет», потому что мебельная конструкция сгущает и усиливает нижние частоты по законам резонанса даже без большого басового динамика, которые в 25АС не предусмотрены. Музыка же, воспроизводимая с винила, скромна – всего гитара и голос.

Где-то далеко, с той стороны всей этой звукотехнической метафизики, за пределами улицы и города, где живёт моя семья, за тысячи километров, где-то в Переделкине, с сигаретой в зубах и в неизменной клетчатой рубахе, исполненный отстранённого скепсиса, бегущий от всех в свой бездонный эстетический мир, обычно чем-то недовольный и всегда при элегантных усиках героя итальянского кино, конечно же, у камина с собакой сидит Булат Шалвович Окуджава. На нем дорогие кожаные тапки с собольим подбоем, подаренные фанатами КСП из Новосибирска. И ещё, конечно, клетчатые носки. За тысячи километров своим невеселым волшебством и неулыбчивыми романсами он вжал моего папу в кресло, как лётчика на перегрузках. Длинными нотами, спетыми задушевно-нездешним голосом с вкрадчивыми шепелявыми согласными, болезненно точный (отчего на душе у нас с папой возникает чувство ответственности перед прослушиваемой композицией), он выполняет титаническую лирическую работу. Невидимый и невесомый, он почти спиритически контактирует с нами прямо здесь и теперь. И в этом я убеждён абсолютно.

Папа впечатлялся одной-единственной певицей – Софией Ротару, она выступала на конференции работников высшей школы. Пела и ходила по залу с длинным микрофонным шнуром. Она заглядывала прямо в глаза своим слушателям, среди которых оказался и мой папа. В остальном же папа пел песни сам, за рулем автомобиля, когда мы ехали в далёкий Крым. Сейчас же какой-нибудь великий продюсер вроде Рика Рубина, глядя на наш слушательский гипноз со стороны, наверняка улыбнулся бы в бороду и сказал, что мы слушаем очень достойный альбомный продукт. Он качественно создан, спет и записан. Он обладает феноменом eye-contact (контакт глазами), как на живом концерте.

Окуджава свои издания проконтролировать не мог. Существуют легенды, будто первые пластинки производились чуть ли не в Лондоне и Варшаве контрафактно уже в 1961 году, через полгода после того, как Окуджава нажал кнопку магнитофона в Москве. Мир был готов к элвисам всех мастей, даже если это мог быть очень негромкий и заумный элвис. Потом была французская пластинка Le pappir soldat 1968 года – первый LP (лонгплей), 20 песен в моно. Надо сказать, что к этому времени благодаря новой звукозаписывающей индустрии выпуск 45 минут звука на виниле был приравнен к изданию толстой книги. Поэтому, перефразируя пастернаковскую максиму, новый альбом Боба Дилана, например, мог быть вполне себе «виниловым куском горячей, ещё дымящейся совести». Все совпадает, и дым, и совестливость, и квадрат конверта – именно всё так, когда держишь в руках достойное издание.

Первая отечественная полноценная стереозапись запись Окуджавы на фирме «Мелодия» состоялась в 1979 году. Именно её мы и слушаем с папой. Эта работа сопоставима с другими шедеврами рубежа 70–80-х из нашей виниловой коллекции. «Зеркало души» (Зацепин – Пугачева), «По волне моей памяти» (Давид Тухманов) и чешское издание Тони Скотта – всё это хватало за грудки и держало от начала и до конца.

При всей кажущейся исполнительской простоте, без инструментальных решений и аранжировки альбом вовлекает магнетически. Голос звучит так, как будто исполнитель находится в комнате рядом, треки исполнены с одинаковой энергетикой, бас первой струны настолько глубокий, что кажется – за горизонтом панорамы звука спрятался контрабасист. Окуджава ритмичен, интонационно точен, держит, как говорят современные музыканты, грув, то есть ритмически точное движение и подачу. Ему в этот момент ровно 55 лет, и он в прекрасной исполнительской форме. Со звукорежиссёром Юрием Стельником артист в полном контакте, это чувствуется по результату работы. На обложке Окуджава поэт-орёл: фоторедакция выполнена в приглушенных, модно-эстетских, почти вельветовых тонах фотохудожником Барышниковой дорого и для экспорта (надписи в переизданиях дублированы по-английски).