Мияги шел спокойно, ничем не выдавая внутренней тревоги и смятения[35]. Он провел ночь в полицейском участке Роппонги, после чего было решено перевести его в участок Цукидзи, где в промежутках между допросами у него не будет возможности общаться с его обвинительницей, госпожой Китабаяси. В Токко Мияги подвергали суровому допросу, но, даже признав, что документы принадлежат ему, он отказывался рассказывать что-либо о своей разведдеятельности. Детективы решили не пытать его, не потому, что им это претило, а предположив, что в этом случае пытки бесполезны. “Мияги был не из тех, кто сдается под пытками”, – отмечал Есикава, который станет потом главным прокурором на слушаниях по делу Зорге. Мияги, по его словам, мог признаться “лишь по собственному желанию”[36]. Перенесший туберкулез молодой художник оказался крепче, чем ожидали его тюремщики.

За обедом полицейские обсуждали необычного подозреваемого. Среди бумаг, обнаруженных в комнате Мияги, была стопка любовных писем, написанных ему тридцатилетней разведенной женщиной по имени Кимико Судзуки, работавшей переводчицей в американо-европейском отделе полиции Токко. Неужели Мияги проник даже в политическую полицию, недоумевали следователи. (Как выяснилось, это было не так; все подозрения в причастности к шпионажу с Судзуки были сняты.) Когда следователи открыли двери в кабинет, где собирались весь день допрашивать подозреваемого, двое приставленных к Мияги охранников рефлекторно повернулись в их сторону. В тот момент Мияги вскочил и – головой вниз – выбросился в окно третьего этажа, падая на пути приближающегося трамвая[37].

Как двадцать лет спустя рассказывал главный следователь Тамоцу Сакаи, у него сразу мелькнула мысль: “Нельзя дать Мияги уйти. Он наш главный свидетель”. Отдав распоряжение окружить здание, Сакаи сам выпрыгнул из окна. Уже в процессе падения он понял, что Мияги пытался не бежать, а покончить с собой – именно так годом ранее погиб английский журналист Джимми Кокс, выбросившийся (или выброшенный) из окна полицейского участка в Токио.

Оба упали в кустарник. Трамвай прогромыхал в нескольких метрах от них. Пытаясь подняться, Сакаи понял, что тело ему не повинуется. Мияги получил менее серьезные травмы. Полицейские помогли ему подняться, он был потрясен и хромал на одну ногу[38]. Мияги благородно настоял, чтобы Сакаи сначала осторожно положили в полицейский автомобиль, и только потом сел в него сам. Обоих отвезли в ближайший военно-морской госпиталь.

Уже через три недели Сакаи смог вернуться к работе. Позвоночник был травмирован, но не сломан. У Мияги, хоть он физически и не пострадал, случился глубокий психологический кризис. Он попытался совершить сэппуку — ритуальное самоубийство, – чтобы избежать позора, как это делали древние самураи. Но смерть не приняла его жертвы. “Он преодолел рубеж смерти и вернулся к жизни, – как выразился прокурор Есикава в 1965 году. – Мияги не иначе как воскрес и оставшуюся жизнь должен был прожить с чистой совестью. Он должен был сознаться во всех прегрешениях и начать жизнь заново с чистого листа.

Мияги неоднократно признавался следователям, как его поразило, что один из их коллег рисковал своей жизнью, пытаясь не дать ему уйти от правосудия. Он заговорил и рассказал все во всех подробностях. Он рассказал Токко о своей работе на Коминтерн – как он тогда думал – и о сотрудничестве с Хоцуми Одзаки и Рихардом Зорге.

Откровения Мияги оказались столь шокирующими, что в них трудно было поверить. Поражало, что в этом деле был замешан Зорге, известный журналист и советник посла Германии. Но еще большее потрясение вызвала информация об Одзаки. Уже более года он находился под наблюдением Токко, чьи сотрудники выискивали в его исследованиях признаки левых взглядов. Свидетельство Мияги, что один из участников “Общества завтраков” Коноэ был штатным советским шпионом, стало “ужасающим откровением”, вспоминал Есикава. “В то время аресты групп подпольных коммунистов в Японии были в порядке вещей, но это не шло ни в какое сравнение с разоблачением резидентуры в высших эшелонах власти”[40].

Это дело выходило далеко за рамки компетенции офицеров Токко, запротоколировавших признание Мияги. Дело немедленно передали Есикаве как старшему прокурору окружного уголовного суда Токио. Лично допросив Мияги на следующий день после его попытки самоубийства, он узнал имена Клаузена, Вукелича, Каваи и других менее значимых сотрудников агентуры. Он также отдал распоряжение об аресте Акиямы, переводчика резидентуры, и информатора Мияги госпожи Кудзуми.

Акияма немедленно все рассказал. У него дома были обнаружены документы по Южно-Маньчжурской железной дороге, а также военная информация – еще не переведенные на английский язык материалы от Одзаки и Мияги[41]. Показания Кудзуми тоже подтверждали признание Мияги. Есикава оказался в неудобном положении: ему приходилось поверить невероятным обвинениям своего подозреваемого, что советскими шпионами являются два человека с огромными связями в высших эшелонах власти Токио.

Когда в воскресенье, 12 октября, Мияги не появился у Одзаки дома, пропустив еженедельный урок живописи с его дочерью, у советника это не вызвало особого беспокойства. Его не взволновало и отсутствие Зорге на встрече в понедельник в ресторане “Азия” (у Зорге поднялась температура, он перепутал день и вместо понедельника приехал на встречу во вторник). Но, зайдя пообедать в “Азию” во вторник, Одзаки застал там трех высокопоставленных офицеров полиции – в том числе начальника отдела безопасности министерства внутренних дел и начальника подразделения Токко, – которые, видимо, его ждали. Одзаки был немного с ними знаком и, проходя мимо, любезно поприветствовал их. Арестовать его они не пытались. Лишь на следующее утро, когда Одзаки читал у себя в библиотеке утренние газеты, к его дому подъехала черная машина с сотрудниками Токко в штатском, вежливо предъявивших свои визитные карточки и ордер на его арест. Он спокойно, с невероятным достоинством покинул дом.

Оказавшись под стражей в полицейском участке Мэгуро, Одзаки все еще считал, что находится под следствием из-за либеральных идей в своих исследованиях, а не в связи со шпионажем. Миясита Хироси, один из самых опытных следователей Токко, скоро развеял его заблуждение. “Мы допрашиваем вас не как японца, а как шпиона Коминтерна или Советского Союза, – сообщил Миясита заключенному. – Когда Япония воюет, шпионам не может быть никакой пощады”[42]. Впервые “на лице [Одзаки] явно проявилась душевная тревога”[43].