Несмотря на меланхолию – а может, как раз из-за нее, – Зорге решил отметить известие о Катиной беременности, удвоив усилия по соблазнению Ханако Мияке. После очередного романтического ужина в “Ломейере” и вручения новых пластинок Зорге предложил девушке заглянуть к нему домой. Под предлогом, что ему нужно “кое-что ей показать”. Ханако согласилась. Зайдя по пути в немецкую пекарню за коробкой шоколадных конфет, они поймали такси до маленького домика на улице Нагасаки. Ханако вспоминала, что ее поразила эксцентричная смесь японского и западного декора. Дом был завален книгами, бумагами, на стенах висели карты. В расположенной в кабинете токонаме — нише, традиционно используемой для предметов украшения, – была не только привычная икэбана и свиток, а еще портативный патефон Зорге, часы и фотоаппарат[57].

Пока Зорге варил кофе на спиртовке, Ханако сидела на диване и ела шоколад. Играла пластинка с немецкими классиками. Чтобы как-то позабавить взволнованную гостью, Зорге схватил самурайский меч и стал размахивать им над головой, разыгрывая пародию на традиционные танцы с мечами, потом внезапно прижал Ханако к спинке дивана и попытался поцеловать ее. “Дамэ-о, дамэ-о!” (“Так нельзя, так нельзя!”) – вскрикнула, оскорбившись, Ханако и расплакалась. Она сказала Зорге, что хочет домой, он проводил ее до магистрали, посадил в такси и дал деньги, чтобы она смогла расплатиться. “У него было очень грустное лицо”, – вспоминала Ханако. Несмотря на пережитое потрясение, она согласилась на новую встречу с ним.

Через несколько дней Зорге действовал несколько деликатнее. На этот раз не было никаких танцев с мечом. Он снова пригласил Ханако к себе домой, уговорив попробовать турецкую сигарету. Он завоевывал ее расположение, рассказывая о своем увлечении древнеяпонской литературой и особенно “Повестью о Гэндзи”, его любимой истории о куртуазной любви и искусстве соблазнения. “Это был необыкновенный разговор!” – вспоминала Ханако ночь, когда они стали любовниками.

Для Ханако Зорге станет любовью всей жизни. К сожалению для нее, это чувство не было взаимно. Как раз ко времени начала его романа с Ханако выяснилось, что в Зорге влюбилась еще одна молодая женщина, официантка по имени Кэйко (на этот раз не из “Золота Рейна”, а из “Фледермауса”). Не ясно, были ли они уже в любовных отношениях, но, увидев своего возлюбленного в их баре в сопровождении красивой европейской дамы – возможно, с подругой Гельмы Отт Анитой Мор, – Кэйко пришла в отчаяние и решила покончить с собой. Оставив на пороге дома Зорге прощальную записку и цветы, она села на пароход до Осимы, где планировала броситься в вулкан. Немец-хозяин бара “Фледермаус”, угадав ее намерения, вызвал полицию, которая выследила Кэйко и вернула домой. Позже она оправилась от любовного разочарования и даже подсаживалась к Зорге, когда он бывал в баре, и наудачу сплевывала в его стаканчик для игры в кости[58].

В конце весны Катя сообщила, что потеряла ребенка – возможно, на очень позднем этапе беременности, хотя из-за неожиданного перерыва в несколько месяцев в их отснятой на микропленку переписке трудно указать более точные сроки. “Все обернулось совсем не так, как я надеялся, – писал Зорге в безрадостном письме, уделяя больше внимания собственному отчаянию, чем Катиным чувствам. – Меня терзает мысль, что я старею. Меня охватывает желание немедленно вернуться домой, но пока это все мечты… здесь трудно, по-настоящему трудно”[59].

“Что делаю я? Описать трудно, – писал он Кате в письме, которое, вероятно, сам Зорге передал курьеру в Шанхае летом 1936 года. – Жара здесь невыносимая, собственно, не так жарко, как душно вследствие влажного воздуха. Как будто ты сидишь в теплице и обливаешься потом. Я живу в небольшом домике, построенном по здешнему типу – совсем легком, состоящем главным образом из раздвигаемых окон, на полу плетеные коврики. Дом совсем новый… и довольно уютен. Одна пожилая женщина готовит мне по утрам все нужное: варит обед, если я обедаю дома, – сообщал он. – У меня, конечно, снова накопилась куча книг, и ты с удовольствием, вероятно, порылась бы в них. Надеюсь, что наступит время, когда это будет возможно. Иногда я очень беспокоюсь о тебе. Не потому, что с тобой может что-либо случиться, а потому, что ты одна и так далеко. Я постоянно спрашиваю себя… не была ли бы ты счастливее без меня? Не забывай, что я не стал бы тебя упрекать”. Он пытался как можно мягче сообщить, что вернется не скоро. “Я сейчас на месте и знаю, что так должно продолжаться еще некоторое время. Я не представляю, кто бы мог у меня принять дела здесь по продолжению важной работы. Ну, милая, будь здорова! Пиши и ты мне чаще и подробней”[60].

На людях, несмотря на внутреннее беспокойство, Зорге сохранял образ неунывающего циника. На одном приеме в посольстве в сентябре 1936 года вновь прибывший третий секретарь докторр Ганс-Отто Мейснер застал Зорге в жизнерадостном расположении духа. “Так, значит, вы Мейснер. Говорят, вы только что прибыли, – сказал Зорге, опрокидывая бокал в полунасмешливом, полусерьезном приветствии. – Добро пожаловать в наш восточный рай!” Зорге не спешил представиться, полагая, что молодой дипломат уже знает, кто он такой. Мейснеру Зорге показался “веселым, распутным авантюристом с выдающимся умом и непоколебимым самомнением”[61]. (Другой сотрудник стремительно разраставшегося штата посольства, пресс-секретарь граф Ладислаус фон Мирбах-Гельдерн, высокомерно раскритиковал Зорге как “самого невоспитанного типа в мире”[62].) Но Мейснер заметил, что Зорге “принимали все и повсюду” и он явно пользовался доверием посольского руководства. В самом деле, Отт намекнул Мейснеру, что Зорге был своего рода немецким спецагентом. Молодой дипломат отмечал, что “трудно устоять” перед “жизнелюбием и беспечным пренебрежением Зорге к помпе и церемониям”[63].

Хотя бы Макс Клаузен смог насладиться счастливой семейной жизнью. 4-е управление, едва Клаузену удалось наладить радиосвязь, решило дать Анне разрешение уехать к своему “гражданскому” мужу в Токио. Прожив всю зиму в Москве под пристальным наблюдением Центра, она невзлюбила этот город. При коммунизме “нет ни жизни, ни свободы, ни покоя”, мрачно отмечала она[64]. Но однажды ранним утром в марте 1936 года немка, неусыпно следившая за Анной, ни с того ни с сего вручила ей билет на поезд до Владивостока, сообщив ей, чтобы она была готова к отъезду к десяти утра того же дня. При отправке Анны к Китай 4-е управление допустило ряд грубых промахов. Человек, который должен был передать ей деньги и фальшивый паспорт во Владивостоке, опоздал, поэтому она не успела на свой корабль в Китай, и ей пришлось прождать еще месяц. Когда она наконец добралась до Шанхая, на почте не могли обнаружить письмо Клаузена с его контактными данными.

В конце концов Клаузен разыскал Анну благодаря почтовому отделению до востребования компании “Томас Кук”. Когда он прибыл в Шанхай, с собой у него было от двадцати до тридцати микропленок, которые он не вынимал из карманов, готовясь сбросить их в море, едва что-то пойдет не так[65]. Наконец-то им с Анной удалось получить легальное разрешение на брак от генерального консула Германии, что давало ей право получить собственный немецкий паспорт. К концу лета они уже обосновались в Токио как муж и жена в новом доме в Адзабуку[66].