Прорывным событием становится создание первого в мире частного кладбища. Происходит это в США в 1796 году в штате Коннектикут. После эпидемии желтой лихорадки 32 семьи Нью-Хейвена выкупили за чертой города несколько гектаров земли и оборудовали там кладбище. Это было первое в мире коммерческое кладбище, имевшее четкую планировку: аллеи, зеленые насаждения и т. д. Уже в XIX веке кладбище было обнесено каменной стеной, а вход украшен воротами в египетском стиле (Giguere 2014: 82–83; Sloane 1991). Крупная надпись на воротах, сохранившаяся до наших времен, является цитатой из Библии: «Да восстанут мертвые» («Dead Shall Be Raised») (1 Кор: 15.52).

На рубеже XVIII и XIX веков местом упокоения впервые выбирается обычный светский парк [64] . Это вполне вписывается в общую культурную логику Просвещения и наступающей эпохи романтизма, а также в прагматическую логику расположения кладбищ на открытых больших пространствах. Для смерти, представляемой в меланхоличных тонах и эстетизируемой как визуально, так и вербально, парковое пространство оказывается идеальным местом. Поэтому нет ничего удивительного, что в подобном месте одним из первых был предан земле не кто иной, как Жан-Жак Руссо. История Руссо во многом показательна. По одной из версий, летом 1777 года здоровье философа стало внушать опасения его друзьям. Весной 1778 года маркиз де Жирарден увез его в свою загородную резиденцию Шато де'Эрменонвиль. В конце июня для Руссо был устроен концерт на острове среди парка, и он, очарованный этим местом, попросил похоронить его здесь, в окружении воды, птиц и зелени. Второго июля Руссо скончался, и его желание было исполнено. Очень скоро могила на острове стала местом паломничества многочисленных поклонников. Юный Шиллер в своих стихах даже сравнил Руссо с Сократом (1781, перевод Льва Мея):

Однако любовь и почитание не уберегли тело Руссо. Через несколько лет его останки были перенесены в Национальный Пантеон. Спустя 20 лет, во время Реставрации, два католических фанатика выкрали ночью прах Руссо и бросили его в яму с известью (Laqueur 2015).

Итак, на кладбищах последнее пристанище находят национальные герои и жертвы войн, таким образом погосты превращаются в пантеоны памяти. Например, в Англии первые такие захоронения появляются во время гражданской войны, в 1642 году. В 1770-е годы подобные кладбища открывают в Дании, Норвегии, Шотландии — это становится возможным благодаря социально-политическим процессам, направленным на создание новых европейских наций. Национальный нарратив всегда исходит из представления о вечности (бессмертии) нации или, по крайней мере, ее многовековой истории. Такому нарративу нужны герои, отдавшие жизнь за национальные святыни. В истории нации они обретают свое бессмертие, а физическим напоминанием об их великом вкладе в национальное тело становятся некрополи, которые покоят тела погибших героев. Как отмечает Зигмунт Бауман: «Нация, которая перестает требовать жертв от своих представителей, становится бесполезной для достижения бессмертия» (Bauman 1992). По мнению Роберта Герца, который продолжал разрабатывать дюркгеймианское представление о «смерти как социальном феномене, состоящем в болезненном процессе ментальной дезинтеграции и синтеза» (цит. по: Минеев 2004: 22), смерть бросает вызов обществу, а не личности, т. к. подрывает его всемогущество — мертвый как бы подводит общество своей смертью, как правило, неожиданной (Hertz 2004: 199). В представлении Герца, социум нуждается в том, чтобы мертвые заняли положенное им место.

Именно поэтому проблемой похоронной инфраструктуры начинает активно интересоваться государство. Как отмечает Пол Эдвардс, сама идея модернизма тесно связана с технологизацией, машинизацией и инфраструктурой (Edwards 2002). Инфраструктура конструируется исходя из модерновых представлений о времени, пространстве и социальной организации. Железные дороги, мануфактуры, городское планирование невозможны без идей нации, индивида и понимания «общего блага». В самой концепции инфраструктуры заложено представление о жизни в сообществе и о коллективной ответственности: если квартира или дом является частной территорией, то дорога, газопровод, канализация — это объекты общего пользования, в процессе доступа к которым обнажается тонкая социальная ткань объединения и сложное переплетение связей и отношений между людьми. Не зря, как отмечает О. В. Хархордин, в Древнем Риме было распространено мнение, что «если нет этой инфраструктуры <… > — тогда нет res publica [65] » (Хархордин и др. 2013).

К началу долгого XIX века складывается ситуация своеобразного кладбищенского двоевластия. С XVI века большинство европейских стран, а также США начинают открывать муниципальные и частные некрополи за пределами городов. В начале XIX века эта тенденция становится явной, особенно после наполеоновских войн. Но большинство кладбищ все еще остается под управлением церкви [66] . Государственные указы о переносе кладбищ за город зачастую игнорируются, а попытки их выполнения сопровождаются серьезными конфликтами. Например, епископ города Турне на юге Франции в 1791 году отказался подчиниться властям, распорядившимся открывать новые кладбища за чертой города, и продолжал захоронения на приходской земле. Когда в очередной раз предписание было нарушено, местные власти решили эксгумировать только что похороненное тело и перенести его на муниципальное кладбище. Однако они не смогли это сделать, поскольку были атакованы толпой верных последователей епископа, которые разгромили катафалк и траурную процессию (Tamason 1980: 15–31).

Решающий аргумент в этом противостоянии появился только в середине XIX века, когда были открыты болезнетворные свойства бактерий. Но еще до этого в крупных европейских городах появились активисты гигиены, которые стремились сделать города безопасными. На примере Лондона я покажу, как церковь постепенно лишилась своей монополии на захоронения и как кладбища были переданы в частные руки [67] .

Первый этап приходится на 1820–1830-е годы. В это время количество жителей английской столицы растет очень быстро — от 1 миллиона жителей в 1801 году до 2,5 миллионов в 1850 году — и городские власти сталкиваются с очевидной нехваткой мест для захоронения. В 1830-х на 50 тысяч умирающих в год для захоронений использовалось приблизительно 300 акров на 200 погостах (Arnold 2006). И хотя главный архитектор Лондона Кристофер Рен еще несколькими десятилетиями ранее говорил о необходимости больших участков для погребений, парламент Великобритании только в 1832 году принимает необходимые меры (во многом из-за эпидемии холеры) и разрешает открыть новые кладбища [68] .