Пожар, который Мэри устроила воскресным вечером, стал выражением всех подавленных чувств, которые успели накопиться за годы насилия и страданий. Он раскрыл все, о чем она не могла сказать или что, по ее мнению, никто не захочет слушать. Огонь вывел на поверхность ее бедственное положение, силу ее гнева и степень несправедливости, которую она чувствовала из-за обращения тех людей, которые должны были ее защищать. Не было произнесено ни слова, но это действие показало правду.

Мэри долго жила в заключении – сначала в тюрьме, затем в больнице закрытого типа. Но за эти годы боль, которая привела ее к отчаянному поступку, не уменьшилась. Изначально в тюрьме не обратили внимания на ее депрессию: там посчитали, что такое состояние – это не проблема для них и не угроза для нее. Лишь после того как Мэри несколько раз порезала себе вены, ее камеру обыскали. Оказалось, что она спрятала осколки стекла и спички. В этот момент она перестала разговаривать с сотрудниками тюрьмы и объявила голодовку, которая привела к опасной потере веса. После более серьезной попытки самоубийства (снова порезы вен) Мэри осмотрел тюремный психиатр и перевел ее психиатрическую лечебницу строгого режима, где она и осталась.

Все это случилось лет за 20 до нашего знакомства. В это время Мэри продолжала наносить себе раны, однако такие, чтобы это не угрожало жизни. Самоповреждение подобного характера – типичное проявление протеста. Это действие служит одновременно скрытым выражением глубоко спрятанных эмоций и публичной демонстрацией отчаяния и отчужденности. Мэри хотела показать всем свою ярость из-за того, как с ней обращались: она страдала от действий не только жестокого родителя и партнера, но и органов опеки, которые вынудили ее отказаться от сына. Мэри привыкла думать, что ее тело не представляет ценности. Самоповреждение казалось единственным известным ей способом сообщить о мучениях, которые терзали ее изнутри, – о круговороте эмоций такой силы, что сдерживать его было невозможно.

Мэри отмечала, что медсестры «разряжали» обстановку, а сама она чувствовала себя «выгоревшей» из-за пережитого опыта. Однако ее действия говорили об обратном: в душе она не обрела покой и все еще кипела из-за обращения окружающих и перебирала в голове события, которые принесли столько боли тихой и задумчивой женщине.

С тех пор как девушка впервые стала жертвой сексуализированного насилия со стороны отца, она попала в абьюзивные отношения, которым не могла положить конец, оказалась в ситуации, где была вынуждена отказаться от ребенка, в съемной комнате, что нестерпимо захотелось поджечь, и, наконец, в системном учреждении, где угодила в разлом несовершенной системы: ее состояние не было настолько критическим, чтобы улучшить уход и лечение, но и не было достаточным для освобождения. Хуже всего, что Мэри не могла найти выход из лабиринта собственной агонии: она бродила по одним и тем же мысленным коридорам прошлых решений, надеясь, что они выведут ее к лучшей жизни.

После нескольких сеансов мрачная реальность затруднительного положения Мэри прояснилась. Привязанность к Тому, месту и части личности, которая символизировала все хорошее, стала ложным обещанием – психологическим убежищем, где она мечтала об изменении прошлого, которое почти не поддавалось ее контролю, делая это на достаточном расстоянии. Из-за нереалистичности такой надежды возникла самая жестокая ловушка из всех, которая снова и снова вызывала в женщине всепоглощающий гнев, находивший выход в самоповреждении.

Я знала, что Мэри не перестанет воспроизводить этот цикл, пока ей не помогут увидеть и признать его, чтобы затем отделить себя от его последствий. Чтобы добиться успеха, психотерапия должна была освободить Мэри от беспрестанных внутренних упреков и разрешить ей то, чего она сама давно хотела: признания, что она не виновата в произошедшем и не способна изменить то, что уже случилось.

Работа с Мэри была осторожной и кропотливой. Психологическая тюрьма, в которую она себя загнала, была возведена для того, чтобы не пускать других. Женщина, которая по понятным причинам боялась близости и привыкла к предательству, относилась ко всем новым людям в ее окружении как к потенциальным источникам опасности. Мэри заинтересовали мое внимание к ней и акцент. Однако на первых встречах было видно, что пациентка ведет себя настороженно: она провела в стенах лечебниц больше времени, чем длилась моя карьера. В то же время Мэри жаждала любви и самореализации, которые ненадолго обрела в заботе о Томе. Я относилась к этому с повышенным вниманием, стараясь найти трещины в ее защите, чтобы установить контакт.

Внешняя безэмоциональность Мэри и мучительные внутренние переживания представляли непростую задачу, особенно на том этапе моей карьеры, когда я приспосабливалась к нюансам судебной психотерапии. Я все еще училась тому, как в качестве психотерапевта должна впитывать мысли и воспоминания, которыми пациент делится на встрече, а затем отражать их в доступной форме или контейнировать, потому что иначе справиться с ними было бы тяжело. Такая близкая работа с сильными чувствами может находить отклик в теле: специалист спроецирует их на свои разум и тело. На сеансах с Мэри я порой ощущала себя безучастной, невнимательной, бесполезной и сонной. Думаю, я таким образом реагировала на насилие, которое Мэри подавляла, и отождествляла себя с ее восприятием разума, который был разрушен огромным количеством боли. Иногда меня отвлекали урчание в животе, головная боль или сильный дискомфорт в ногах. Тело взяло верх над разумом. Казалось, это отзеркаливало то, как Мэри использовала свое тело одновременно в качестве оружия и холста: мысли и чувства, которые еще нельзя было обсуждать или облекать в слова, находили выражение в виде телесных ощущений.

При этом сильная боль, которую испытывала Мэри, не мешала ее любви к Тому и стремлению воссоединиться с ним. Большую часть времени мы обсуждали ее сына и представляли, каким мужчиной он вырос. Мэри постоянно думала о том, сможет ли Том когда-нибудь ее отыскать. Она цеплялась за эту надежду, потому что та давала шанс исправить то, что женщина считала худшим днем в своей жизни, – момент, когда сына забрали. Женщина хотела исполнить роль заботливой матери так, как она ее видела и как всегда мечтала. Мэри не жила совсем одна на белом свете. У нее были братья и сестры, и ей регулярно рассказывали об успехах племянников и племянниц. Но отсутствие Тома, зияющая рана в ее душе, означало, что радость, ощущаемая после общения с семьей, быстро рассеивалась перед лицом ее постоянного молчаливого горя. Он напоминал барабанный бой, который не могли надолго заглушить никакие хорошие новости.

Степень привязанности Мэри к Тому даже после стольких лет разлуки стала особенно очевидной в тот день, когда я пришла за ней, чтобы вместе пойти на сеанс. Она опоздала, что было ей несвойственно, а медсестры обратили внимание на то, что у женщины было плохое настроение в течение прошлой недели: она мало разговаривала и ела. Меня это обеспокоило. Я подошла к палате и обнаружила, что Мэри сидит на полу, обхватив колени руками, и тихонько раскачивается взад-вперед. По лицу текли слезы, а на коже появилось что-то похожее на волдыри. Медсестры быстро пришли на место, и стало ясно, что Мэри облила руки кипятком и потушила об них зажженную сигарету.