Никогда не забуду Мэри, которая продолжала сидеть на полу, пока вокруг нее кружились медсестры: ее глаза метались по безукоризненно чистой палате, как будто она никогда раньше ее не видела. Когда наши взгляды встретились, я почувствовала, что не в силах пошевелиться или отвернуться, поскольку на меня смотрели десятилетия копившейся боли, горя и ярости.

Строгий протокол требовал, чтобы мы не встречались до запланированной сессии на следующей неделе, но из-за срочности ситуации я предложила провести сеанс в тот же день. Мэри согласилась. Мы сели, ее ожоги были перевязаны, и к ней вернулось знакомое чувство сдержанности и спокойствия. При этом, в отличие от предыдущих сессий, было видно, что Мэри хочет чем-то поделиться. Прежде чем я успела что-либо сказать, она протянула мне конверт, пожелтевший от времени, клей на нем давно засох. Внутри была фотография улыбающейся молодой женщины, которая держала на руках малыша. Оба смотрели на торт с единственной свечой. Мэри сказала перевернуть фотографию, и тогда я поняла, что она хотела мне сообщить: день и месяц, аккуратно указанные на обороте, были сегодняшними. Это был день рождения Тома – самый счастливый день в ее жизни, который теперь стал самой болезненной годовщиной.

На фотографии был запечатлен момент, к которому Мэри пыталась вернуться более 20 лет: она была с сыном, временно разошлась с жестоким партнером, и внутри нее теплилась надежда, что она сможет избавиться от влияния мужчин, которые прежде разрушали ее жизнь.

Вникнув в смысл фотографии, я сказала Мэри, что понимаю, насколько трудным и печальным был для нее этот день, но в то же время и насколько важным. Она кивнула и заплакала, рассказывая мне об этом – о единственном дне рождения, который они провели вместе, о том, какой счастливой она была и каким замечательным был сын. Было трудно не заплакать вместе с Мэри, когда она делилась своей тайной болью и ужасом от того, что радость от рождения Тома и первого года жизни привела только ко все большей жестокости со стороны Нейтана.

Для Мэри день рождения Тома был лишь одной из дат, которые продолжали преследовать ее, принося гнев и отчаяние: день его рождения, день, когда она согласилась на его усыновление, день, когда она видела его в последний раз. За свою карьеру я поняла важность таких маркеров для женщин в лечебницах и тюрьмах, где о них слишком легко забывают. Жизнь пациента или заключенного началась задолго до того, как он оказался там, где сейчас вынужден находиться. Планирование того, как отметить такие значимые дни, нередко является частью психотерапии. Можно зажечь свечу в память о ребенке, который умер или с которым разлучили, посетить церковь или просто поговорить о воспоминаниях. Так появляется возможность выразить горе и мучения, которые многие женщины вроде Мэри пытаются держать в себе, хотя это невозможно.

Наша встреча в день рождения Тома была поучительной: я наблюдала, как сливаются сила материнской любви и скорбь, жгучая боль от долгой разлуки с тем, что казалось неотъемлемой частью самого человека, и безудержная радость от того недолгого времени, что мама и сын провели вместе: это воспоминание не стирается с годами. Мэри переполняли ярость и отчаяние, но все пережитые страдания не смогли уничтожить стремление заботиться и быть окруженной заботой.

В отношениях между пациентом и психотерапевтом есть поворотный момент, когда доверие становится взаимным и постоянным. С Мэри он наступил, когда она передала мне конверт с фотографией Тома – самым ценным, что у нее было. Сделав этот жест, она обратилась за помощью так, как, возможно, не смогла бы выразить словами. Мэри открыла мне дверь в свой внутренний мир, в святилище и камеру пыток, к которому прежде доступ был лишь у нее одной.

Если бы я следовала строгим правилам психотерапии, то не взяла бы фотографию и не стала бы ее рассматривать. Согласно классической теории психоанализа, пациент и психотерапевт должны обмениваться лишь словами и мыслями. Позднее мне об этом напомнили: я отправила фотографию своей малышки психотерапевту, с которой работала, и она мягко меня упрекнула. Фото изменило образ моей дочери в ее сознании, который должен был формироваться исключительно на основе моих слов на сеансах. В случае с Мэри я посчитала, что женщина не только хотела, но и нуждалась в том, чтобы показать ту фотографию. Я ответила на ее бессловесный, но настоятельный запрос. Ей нужен был свидетель, а не переводчик.

На последующих сеансах мы вместе прошли хорошо знакомый ей путь: длинную и печальную цепочку событий, которые привели к разлуке с Томом. Мэри вернулась к событиям из прошлого с человеком, который мог возразить ее внутреннему голосу, знавшему лишь критику. Она стала осознавать, что на произошедшее можно взглянуть иначе: признать, что она не виновата и что лишь малая часть событий, которые привели к трагедии, поддавалась ее контролю. В течение двух лет совместной работы Мэри стала постепенно признавать новое изложение фактов, но не смогла до конца его принять. Первоначальная версия событий укоренилась настолько глубоко, что отказаться от нее полностью было невозможно. Но она стала воспринимать другие взгляды, уже не так настаивала на собственной вине и начала относиться к себе с большим сочувствием.

В жизни Мэри было слишком много травм, чтобы она смогла полностью избавиться от влияния прошлого. Не было ожиданий, что психотерапия сотрет боль от насилия и утраты сына, которого забрали навсегда. И насколько мне известно, Мэри не перестала заниматься самоповреждением. Она говорила, что не может представить, что больше не будет провоцировать ожоги. Однако психотерапия помогла ослабить оковы поведенческой модели, которые десятилетиями не отпускали Мэри: сначала она винила себя во всех бедах, которые с ней случились, а затем направляла на себя гнев и выражала его в самоповреждении, которое считала единственным способом выразить эмоции и искупить вину. Мягко и постепенно нам удалось убрать Мэри из этого цикла, но не уничтожить его до конца. Облекая чувства в слова, Мэри перестала наносить себе телесные повреждения с целью сообщить что-то или наказать себя. Мысль о свободе больше не казалась настолько пугающей, чтобы ее пришлось саботировать (прежде Мэри делала это неоднократно). Выйдя из лечебницы, женщина взяла собаку из приюта и на наших встречах рассказывала о радости и цели в жизни, которые подарил ей питомец. Он доказал (в первую очередь Мэри), что способность любить никуда не делась.

Я до сих пор вспоминаю Мэри – женщину, чья жизнь и страдания вызывали у меня чувство смирения и иногда беспомощности. Она показала мне мощь невыраженного гнева и трудности жизни в заключении женщины, которая столкнулась с горем и утратой, а также как боль, если с ней ничего не делают, грозит поглотить душу. Но в то же время Мэри продемонстрировала необычайную силу надежды: потребность в любви и умение ее проявить помогли пережить десятилетия ужасных наказаний и нашли новое выражение при правильной поддержке. Огонь гнева и раскаяния внутри Мэри все еще не угас, но вместе мы смогли сделать его слабее, чтобы он утратил силу и перестал ее поглощать. Такое смягчение произошло в результате перехода от невыносимого существования к способности начать новую жизнь.