– Горяченьки, - промычаи "малый", - с маслом... Намедни этта мы одного французина в Мойке кстиля.

– Ой ли? И утоп?

– Нет, не утоп пес - выволокли.

– А за что топили?

– За кукиш.

– Как за кукиш?

– Да так, за самый за этот за кукиш... Кукиш нам покавал. Образ нееяипо лрешпехту, a ohj французин, идет и это и шапки не сымает... Ему и сбили шапку, а он - кукиш... ну, ево и в Мойку... Кипяточку прика-жете-с?

– Нет, будет, малый, восьмой пот спущаю.

– Что ж, ваша милость, это немного... Намедни этта у нас купцы со Щукина по дюжине поту спущали - оно для здоровья хорошо.

– Оно точно, и нутры, и кровь перемывает... Потом-то всякая болесть выходит.

– Только не французская - не Наполеонтий вон его, - заметило скопческое лицо.

– Ну, для Наполеонтия мы сулемы припасем, - отвечал "политик".

В трактир вошли два новых посетителя. Это был Крылов Иван Андреич и доктор Сальватори. "Малый" метнулся к ним и осклабился, увидав Крылова, который был постоянным посетителем Палкина.

– Дай нам, братец, водочки да закажи селяночку, да позабористее, сказал Крылов, занимая свободный стол.

– Селяночку какую прикажете?
– мотнул парень волосами.

– Московскую - самую что ни есть первопрестольную, для московского гостя (и он указал на Сальватори).

– А водочку какую?
– снова мотнулась голова "малого".

– Французскую. Теперь мир с Наполеоном, значит, давай французскую водку.

– Слушаю-с.

И "малый" стремглав ринулся в буфет, словно искал "кого бить" или кого из воды вытаскивать.

– Так вы полагаете, что у Наполеона задние мысли?
– спросил Сальватори с еврейским заискиваньем в голосе и в глазах.

– Да у него никогда и не было передних, - отвечал Крылов равнодушно.
– Талейран это с него научился сказать: "Язык нам дан для того, чтобы скрывать свои мысли".

По лицу Салъватори скользнула едва заметная тень, которую он старался выдать за улыбку.

– Но какие же могут быть у него тайные планы?
– снова спросил он.

– В мире-то с нами?

– Да, в этом.

– Ему англичан хочется допечь. Ведь он сказал, когда в лоск положил Пруссию: "я завоюю у Англии море посредством суши и отберу у нее Индию и Пондишери - на Одере и Висле". Да и как ему не беситься на англичан! Они с ним как с мазуриком обходятся, костят его в мертвую голову. Да от одних их карикатур можно взбеситься и не такому человеку, как Наполеон.

– Да, это правда. Англичане одни преследуют его сарказмом.

– Мало того - презрением. Так теперь ему хочется завоевать Англию через Петербург... Оп ищет Калькутту и Пондишери на Гороховой.

– Слышишь, Авксентий Кузьмич?
– многознаменательно заметил "политик" своему соседу.
– И господа тоже говорят.

– Ишь ты - на Гороховой... А поди, и впрямь до Гороховой дойдет... и-и-и!

– Помни шестьсот шестьдесят шесть...

– Помилуй Бог... не забуду.

– А вот я сегодня был у Сперанского - свидетельствовать ему свое почитание, так он доволен миром, - сказал Сальватори, умильно глядя в глаза Крылову.

– Сперанский - гениальный человек, но он мечтатель: он думает вырастить ананасы там, где растет репа и крапива.

– Как? Я вас не понимаю, почтеннейший Иван Андреевич.

– Да Сперанский, видите ли, хочет сделать из России Европу.

– Что ж, разве это вещь невозможная?

– Почти... Нас приходится, как сухую дичь салом, шпиговать Европой; а все мы остаемся дичью и пахнем дичью... Нас не скоро вываришь в Европу - в десяти водах не вываришь.

– Почему же? Я вижу, напротив, просвещение очень прививается в России.

– Как к вербе груши... А верба все вербой и остается... Вон посмотрите.

И Крылов указал из окна на Невский. Сальватори глянул в окно. Глянули и купцы. Среди Невского стояла коляска, запряженная парою вороных, а в коляске сидел какой-то генерал, несколько сутуловатый, с сухим, точно деревянным лицом. Около коляски стоял солдатик, бледный, дрожащий, готовый упасть от ужаса.

– Что это?
– спросил Сальватори.

– Это Аракчеев, граф из солдат.

– О! кто же не знает графа Аракчеева, любимца государя!

– Так видите: вероятно, солдатик не успел отдать ему честь или у солдатика одной пуговицы не оказалось, так Аракчеев, наверно, грозит прогнать его сквозь строй - и прогонит.