Я только взялся за чай, как к нам на веранду вышла донья Мария и, махнув рукой, пригласила следовать за ней. Я потрепал по голове Аню, погладил за ушком улыбнувшуюся жену и пошёл вслед за пираткой-буфетчицей вглубь кафе, где никогда до этого не бывал. Мы прошли кухню насквозь, благо — там было пусто и относительно нежарко. За плитами, кастрюлями и прочими дуршлагами нашлась неприметная дверка, куда и нырнула моя провожатая. Я шагнул следом.

В комнатушке примерно четыре на четыре за круглым столом сидели Второв и дон Сальваторе, ещё два места пустовали. В кресле в углу гудел на одной ноте догорающим трансформатором Хуан Мануэль. Рядом с ним стояла полупустая бутылка и к уже привычному хересному выхлопу добавился аромат яблочного перегара. Судя по всему, господа за столом решили временно исключить его из обсуждения контрольным стаканом кальвадоса в голову. Михаил Иванович кивнул на стул рядом с собой, и я уселся на указанное место. Мария села рядом с мужем, и они, видимо, продолжили ранее начатую беседу. На испанском. На котором я знал уверенно только слова «херес», «Сервантес» и «Ювентус». Причем, насчет последнего были сомнения в национальной принадлежности. «Бесаме, бесаме мучо» — протянул внутренний фаталист, прозрачно намекнув, что даже он в языках значительно подкованнее меня. Оставалось сидеть, как ассенизатор в опере — ничего не понимая, но со значительным выражением на лице.

— Прости, Дим, некогда было в курс дела вводить, время оказалось ещё сильнее деньги, чем обычно, — закончив фразу, обратился наконец ко мне мощный старик.

— Да я, признаться, в курс дела особенно и не горел входить, я же и про само дело-то ничего не знаю, — пожал плечами я.

— Тут у нас образовалась своеобразная одновременная проверка на честность, нравственность и патриотизм, — улыбнулся он. — Кораблик с ворованным у индейцев добром стихия до пирса не допустила. Притопила и триста лет никому не отдавала. Но тут пришли мы с тобой, чтобы не ждать милости от Сциллы и Харибды, и галеон опустошили. При этом совершенно случайно в провожатые нам от курирующей организации достался этот Джузеппе.

Второв кивнул на спящего в углу пирата, который уже даже гудеть перестал. Наверное, батарейки сели. А я вспомнил, как старого столяра из сказки про Буратино прозвали за неуёмную тягу к спиртному — Сизый нос. Очень удачное и вместе с тем деликатное сравнение отвесил флибустьеру Михаил Иванович.

— Поднятие серебряных слитков он ещё, может, и вспомнит, а вот потом — уже вряд ли. Именно поэтому с серебра и начали, подняли полтораста тонн, — продолжал он. — И теперь, Дима, надо решить вот какой вопрос. Мы можем честно и благородно передать списки и отчёты испанской стороне, она всё внимательно изучит и, вполне возможно, выкупит у нас что-то через какой-то промежуток времени. Принимая во внимание местные правила «маньяна»**, до выкупа можем не дожить не то, что я, но и даже ты.

Это — да, потрясающая исполнительность, энтузиазм, трудовое и служебное рвения испанцев и других испаноязычных народов давно стали притчей во языцех. У нас же с ними успешно конкурировали некоторые жители краснодарского края, которых за те же свойства в Москве называли «кубаноидами». Тот самый случай, когда выполнение порученной задачи не гарантировала даже личная подпись в листе ознакомления. Я сам был свидетелем истории: начальник дал задание, получил подпись подчиненного. На листе, под текстом: я, такой-то, обязуюсь выполнить вот это, в такой-то срок. А в назначенное время подчиненный не просто поразил, а прямо-таки в ступор вверг руководителя:

— Ты вот это сделал?

— Нет.

— Почему?

— Я думал — не надо.

— Ты же расписался, что всё понял и сделаешь вовремя?!

— И чего?

С такими репликами, вроде этого «и чего?» при мне во взрослых интеллигентных людях мгновенно отказывали разом такт, терпение, человеколюбие и прочие клиентоориентированности. А вместо них возникала стойкая уверенность, что всё же лучший метод взаимодействия с некоторыми — тактильно-импульсный. С особо злостно одаренными — даже ногами.

— А можем, — продолжил излагать варианты мощный старик, глядя на меня с прежним обсидиановым прицелом, — отчитаться о найденном в трюмах серебре. Только серебре. И возможно, в виде жеста доброй воли, даже передать его почти полностью местным властям. Что скажешь?

— Боюсь, местные не поверят, что тысячетонный галеон возвращался почти порожняком, с сотней-другой тонн серебра, — задумчиво потёр лоб я.

— Это меньшая из проблем. Тут два варианта. Первый: сказать, что золота мы не нашли в принципе. Либо течение замело, либо пираты обокрали, либо подъему не подлежит. Второй: заменить золото на серебро той же эпохи, — второй вариант мощный старик произнес едва ли не по слогам, будто бы имея обоснованные сомнения в моем уровне развития и скорости реакции.

— Мы сможем здесь, на чужой земле, быстро найти восемьсот тонн серебра? — недоверчиво посмотрел я на него.

— Ну, хаметь-то совсем не станем, — откинулся на спинку стула серый кардинал. — Там камешков приметных много. Медь тоже есть, и порядком. Золота на «Сантьяго» было при погрузке порядка шестисот тонн. Можно сто-сто пятьдесят сдать, а остальное поменять на серебро. Предвосхищая твой вопрос — да, пятьсот тонн серебра мы здесь найдём.

Сомневаться в честности Михаила Ивановича у меня до сих пор не было повода, а теперь не было ни времени, ни желания. И дело тут было не в страстном желании обогатиться — мне хватало. Это было чем-то принципиальным, сакральным и философским.

Демократические и толерантные западные страны, испокон веков несшие во тьму дремучей беспросветности ясный огонёк современных ценностей, каждый век разных, всегда забывали о том, как с ними за тот огонёк приходилось расплачиваться. Объёмы ценностей, «спасенных» от заокеанских дикарей конкистадорами и прочими пастырями веры, поражали. Изумляла жадность и ненасытность людей из просвещенной Европы, словно забывавших при виде чужих сокровищ верную истину о том, что в гробу карманов нет. Иди речь о англичанах или американцах, немцах или французах, японцах или поляках — я бы не сомневался ни секунды. Позитивных современных расслабленных лентяев-испанцев жалел секунды три-четыре.