Разговоры за столом поугасли, все слушали пение и звуки испанской гитары под чёрным небом, от которого отделяли лишь «летучие мыши», висевшие над головами, даря такой тёплый, уютный и домашний свет. Артисты сидели рядом с нами, пробуя незнакомые для них блюда и переводя дух, когда Головин поинтересовался о чём-то у музыканта. Тот отпил глоток белого сухого, присмотрелся к Артёму, подумал и кивнул. И протянул ему свой инструмент, бережно, будто ребёнка на руки передал.

Тёма посмотрел на пламя в жаровне, куда кто-то подкинул пару полен какого-то пока неизвестного мне дерева. Они были не в пример короче наших, русских, но жару давали с избытком и горели долго и ярко. В глазах Головина огонь отражался как-то странно. Со стороны казалось, что бликов вовсе не было, словно между ресницами сухо, как в пустыне. А чёрные дула зрачков будто втягивали жёлто-красное отражение куда-то внутрь. И он запел.

Я слышал, как Головин подпевал на нескольких азартных мероприятиях, что у меня на заднем дворе, что у Самвела в кафе-музее «Арарат». Ну и, разумеется, на той нашумевшей караоке-вечеринке в пабе у Гарика, которую вся Москва обсуждала целую неделю. Но солировал он при мне впервые. И это было что-то совершенно другое. И очень личное.

Солдатская песня может нравиться, может не нравиться. Но глубину и искренность её вряд ли кто-то возьмётся оспаривать. Люди, смотревшие в глаза смерти, начинают складывать слова по-другому. Этим строкам нельзя не верить. И слушать их равнодушно не могли, кажется даже деревья в нашем дворе.

Эту песню я точно раньше не слышал. Но были другие, настолько же честные и страшные, от которых скрипели зубы и сжимались кулаки. О том, как русские воины боролись и побеждали, не взирая ни на цену этих побед, ни на что-то ещё. Это было не про «выполнить приказ командира». Это было про честь и про волю. И я замер, слушая про бой у села Чабан-Махи*. После слов «Там земля под Игорьком на дыбы вдруг встала» почувствовал, как Надя положила обе ладони на мою, до боли, до судороги сжатую. С трудом распрямив пальцы, увидел под ними пять борозд на столешнице.

Фёдор смотрел на брата со сложным выражением лица, на котором были и гордость, и любовь, и тревога, и горечь, и даже страх. Словно он когда-то уже терял его, и очень боялся того, что это повторится. Хотя и вполне допускал эту возможность. Казалось, в его глазах я тоже видел взрывы, пунктирные линии трассирующих пуль в чёрном небе, пламя и воющую смерть. И выла она потому, что знала — тут её не боятся.

Когда песня закончилась, никто не то, чтобы не шевелился — даже не дышал. Дочки прижались к матерям, слабо понимая смысл текста, но остро, по-детски эмоционально чувствуя напряжение и горечь всей истории целиком. Женщины, вне зависимости от национальности, утирали слёзы салфетками. Мужики сморкались или делали вид, будто в глаз что-то попало.

Музыкант, не скрывавший слёз со второго или третьего куплета, что-то сбивчиво говорил Артёму. Тот кивал в ответ, но вряд ли слышал и понимал, о чём шла речь — не было похоже, чтобы песня отпустила его. И тут запела пани Дагмара.

Я был уверен, что сегодня меня точно ничем уже невозможно удивить. Рвущий сердце Головин — это апофеоз вечера, выдыхайте, расходимся. Но не тут-то было.

Эту песню я тоже, кажется, никогда не слышал до сих пор. Поэтому когда начала подтягивать Надя — удивился. Она не особо отличалась любовью к русским народным напевам. Поэтому в прошлый раз прямо-таки сразила на таёжной заимке, когда они с мамой и Аней пели «За окном черёмуха колышется». Сегодня же, этим тёмным тёплым вечером, было и вовсе что-то неописуемое.

Женщины вставали, подходили к бабе Даге, замирая у неё за спиной, и пели так, будто репетировали годами. Каждый новый голос вплетался в поразительный узор мелодии. Когда послышались звуки гитары — я аж вздрогнул. Седой испанец, по щекам которого снова текли слёзы, выдавал что-то невообразимое, но настолько идеально подходящее к голосам, что становилось совершенно ясно: у красоты, у чувств, у эмоций национальности нет. Они общие для всех, что под ярким Солнцем, что под непроглядно-чёрным небом.

Старуха пела про «Тихий омут**» так, будто делилась чем-то сокровенным, очень личным. А когда прерывалась вдохнуть воздуха, остальные поддерживали её, словно это было так и задумано. Чистые голоса Лены и Нади — один повыше, второй пониже — переплетались, как виноград на беседке позади. Ангельский хрустальный колокольчик Милы звучал нежно и трогательно, так, что у Серёги заблестели глаза. Бадма, певшая глуховатым низким голосом, контральто, вроде, это называется, вернула к жизни Тёму, что смотрел на неё с восхищением. Подошедшая на середине второго куплета блондинка, мастерица фаду, подпевала без слов, но с поразительным чувством. Последней встала и подошла к женщинам донья Мария. Её голос был чем-то очень похож на Дагмарин. И пела она со словами. Наплевав на инкогнито. Да и на всё на свете, как и каждый из присутствовавших — кроме этой песни во всём мире словно ничего не осталось.

После финала, жизнеутверждающего и безальтернативного, «всё равно до счастья доплыву!», повисла мёртвая тишина. Секунды на две-три. И стол взорвался аплодисментами и восторженными криками. Мужчины разбирали своих дам из хора, целуя и обнимая, подхватывая на руки. И каждый благодарил бабу Дагу от всего сердца. Которое будто омылось чистой родниковой водой. С лёгким, чуть пряным ароматом свежескошенной травы.

* ЛИМИТ-ARMY — Я косынку завяжу: https://music.yandex.ru/album/26530055