Потом пришло понимание того, что если у меня что-то болит и есть рот и ухо — то, выходит, я живой? Ну, хотя бы частично. Хотя, судя по нарастающей пульсирующей боли, перечисленными частями я не ограничивался. Болели все мышцы, связки, кости. Казалось, болели даже ногти и волосы. И это, как ни странно, радовало. Кричать аж хотелось от радости. Но с воздухом надо было что-то решать, долго я так не протяну.

— Дыши, Волк! — далёкий, смутно знакомый голос врезал по ушам, даря одновременно слух и способность сделать вдох, как первый хлопок по заднице от акушерки. И, казалось, сама земля тут же ударила снизу, помогая рёбрам разойтись из схватившей их ледяной судороги.

Я втянул сладкий воздух, чистый, лесной, морозный, и закашлялся, выплёвывая, казалось, всю гадость, что была во мне, на снег вокруг. Шевелиться было непередаваемо лень и до отвращения больно, но где-то глубоко в подсознании всплыла бодрая команда Сергея Михалка: «Ночью закон — руби, чтобы согреться!*». Начала колотить такая дрожь, будто кто-то заботливо запитал меня напрямую к кабелю на триста восемьдесят. В руках с удивлением обнаружил дубовую палку, размочаленную наверху до невозможности. Даже гордость какая-то внутри вспыхнула — не выпустил всё-таки! А теплая влажная ткань, от прикосновения которой я пришёл в себя, оказалась языком волчицы, что склонилась надо мной и смотрела внимательно, не сводя ярко-жёлтых глаз.

Руки и ноги слушались неохотно, хуже, чем тогда, в корчме. Видимо, на этот раз я подобрался к смерти ещё ближе. Интересно, почему тогда не было ожидаемого пролёта над Полотой и Двиной, родового дуба и очередного напутствия от Голоса моих Небес? Наверное, это из-за того, что прошлое общение с ним сблизило настолько, что не сразу и найдешь грань, разделяющую нас. Посидев тогда, прислонившись к коленям старого дерева, хранившего след князя-чародея, я будто тоже сросся с ними — и с деревом, и с родовой памятью. По крайней мере, увидев единственным раскрывшимся глазом Второва, сидящим на корне-кресле с тем самым боевым копьём на крепком ратовище в правой руке, я не удивился. Как не удивился и тому, что под левой рукой серого кардинала лежал, глубоко и тяжко дыша, усталый медведь. Глаза мощного старика были закрыты.

Под правую руку мне сунулась морда ещё одного волка. Я откуда-то знал, что это двухгодовалый сын старой волчицы, что помогла мне вернуться. С их помощью я приподнялся чуть повыше и почти с первого раза поставил одну ногу на ступню. Вторая упиралась коленом в лёд, рядом с оторванным вороновым крылом, из которого торчала розовато-белая кость. Зачерпнув горсть снега со льдом, обтёр ладони, потом лицо. Сперва текло тёмно-красное. Потом светло-красное. Когда пошло уже розовое, я решил закончить с процедурами. После умывания открылся второй глаз, и от этого сразу стало полегче, поспокойнее. Осмотревшись внимательнее, я увидел лежащих на спинах братьев Головиных, тоже сжимавших в руках дубины. А сама поляна будто ещё больше стала, шире, а стоявшие вокруг ели скалились жёлтыми зубами обломанных веток. Судя по тому, что заканчивались эти светлые отметины торчащих сучьев на высоте метров четырёх — ветерок тут погулял нешуточный. Стволов поваленных тоже хватало.

Я дополз до Тёмы, что лежал справа. То, что над их лицами поднимались еле заметные облачка пара, воодушевляло. Ещё бы почаще они поднимались — вообще бы здорово. Но было уже не до придирок. Волчица наклонилась над ним, проводя свои странные реанимационные мероприятия, но помогло и в этот раз — младший Головин закашлялся и застонал. Я успел повернуть ему голову набок, когда из него тоже хлынула желчь пополам с кровью и какой-то пеной. Серая медсестра потрусила к Фёдору, и там повторилось один в один то же самое, только набок умница и эрудит смог перевалиться сам.

— Не помню, что был за повод, но посидели очень хорошо, — прохрипел Артём, — до сих пор ноги не держат. Вот уж точно — как заново родился: ни стоять, ни сидеть, ходить только под себя…

— Ты что-то здорово растрепался для грудного, — утирая лицо, еле выговорил старший брат. Его тоже начинала колотить крупная дрожь. Я заметил, что едва промыв глаза, он завертел головой и немного успокоился, как только увидел сидевшего в кресле-корне живого и здорового, кажется, шефа.

— Федька! Живой! — дёрнулся было приключенец, но тут же скривился и замычал от боли.

— Не шевелись пока. Сейчас полегче станет — огонь разведём, отогреемся, — ровным тоном проговорил эрудит. И действительно, буквально через несколько секунд стало чуть легче.

— Дим, а у тебя всегда так было, что ты людей и их состояние мог чувствовать издалека? — спросил он меня.

— Нет, такого не бывало. Видел только, будто с высоты или сквозь укрытия, вроде рентгена, и то редко, раза три всего. А про состояние — нет, никогда, — честно ответил я, и с удивлением ощутил то, о чём говорил старший Головин.

На поляне горели ярким ровным светом четыре факела. Два одинаково соломенно-жёлтые, один чуть-чуть больше другого. Между ними — третий, посветлее, цветом ближе к белому. Чуть позади — четвёртый, серебристо-светлый, будто отблеск молнии. По краям, возле леса, среди обломанных сучьев и упавших деревьев, еле-еле, словно догорая, чуть теплились три красноватых огонёчка поменьше, слабеньких, едва живых. Посередине же, под самым дубом, совсем рядом с серебристым факелом полыхал настоящий костёр. Языки пламени были разных оттенков, от красно-алого и багряного до снежно-молочного. Постоянное их движение приковывало и не отпускало.