После урока арифметики наступила пора расплаты. Работа над ошибками называется. По своей наивности я полагал, что написал диктант без ошибок, за что и пойду домой вместе с двумя другими пропущенными фамилиями. Всё почти так и случилось. Почти, да не совсем. Две фамилии пошли домой, зато я туда не пошёл. «Прочти-ка вслух, что ты там понаписал», – сказала мне Зинаида совсем недобрым голосом. Я прочёл. Всё получилось складно, но Зинаиде это почему-то не понравилось. Она добавила железа в голос и повторила свой категорический императив: «Читай, бестолочь, только третье предложение. Считать до трёх ты вроде научился. Читай не то, что должно быть, а то, что ты там накарябал. Читай громко и внятно». Во всём виновата дисграфия, и никакого злого умысла не было. Раза с пятого я с ужасом заметил, что написал я не совсем то, что читал. Делов-то, всего одну букву попутал. Маша ела каку. Можно было бы и не заострять. Можно было просто заставить меня десять раз написать, что Маша ела кашу, а не мучить меня глупостями, но не так проста была Зинаида Васильевна. Весь класс изошёл от смеха, и даже девочка с труднопроизносимой фамилией.

Когда всем уже надоело смеяться, Зинаида Васильевна приговорила меня к десяти повторам Маши евшей кашу в письменном виде, что я и исполнил всего за час, но не тут-то было. Опять проклятая дисграфия. Семь раз Маша съела кашу, но на восьмой раз я попутал Машу с Мамой. Так уж вышло. Пришлось ещё десять раз писать про Машу. Ну, я и написал, тоже всего лишь один раз из десяти, что Маша ела маму. Каннибализм, однако. Зинаида заорала громче Иерихонской Трубы, и мне казалось, что слова у неё заканчиваются. Пришлось ещё раз писать, но тут уж мне надоело это издевательство, и я написал все десять раз и даже без ошибок, что Маша ела какашки. Зинаида Васильевна позеленела, и неизвестно, чем бы всё это могло закончиться, но дверь в класс отворилась, и вошёл мой отец. Чёрт его знает, может быть, он надеялся встретить Арину, или мать забеспокоилась, что меня так долго нет дома, и отправила его на поиски, но вошёл он вовремя, поэтому я и жив до сих пор. Зинаида успела только несколько раз шмякнуть указкой по моей парте да сказать не более десяти самых добрых слов в мой адрес, как вдруг, как в сказке скрипнула дверь.

Я так надеялся, что отец мой схватит рыжую гадину за волосы и вытрет её харей классную доску. Каждому же должно воздаться по вере его. Но отец мой не оправдал моих чаяний и только вежливо, но весьма доступно объяснил Зинаиде Васильевне, где её место, и кто она есть по жизни. Я понял далеко не все слова, но общий смысл уловил верно, в чём впоследствии и убедился. Почти два года Зинка вела себя прилично, но всему приходит конец. Как-то незаметно пролетело время, а я так и ничего не смог вспомнить, что произошло за эти два года. Однако третья четверть третьего класса внесла в мою жизнь много перемен. В те годы всех детей без исключения принимали в пионеры, вот только некоторых принимали раньше, а остальных позже. В четвёртом классе все должны были быть пионерами, это, как бы, не обсуждалось. Обсуждалось только когда принять. Было два варианта. Один для большинства девятнадцатого мая в день рождения Пионерской Организации, зато второй для особенных, двадцать второго апреля в день рождения Ленина. Так вот, из-за Ленина вся фигня и приключилась. Сам не понимаю зачем, однако захотел я встать в первые ряды, забыв о том, что последние станут первыми.

Чтобы стать первым, надо было не просто хорошо учиться, а ещё и выучить наизусть и прочесть с высокой трибуны какой-нибудь гадкий стишок про Ленина. Что-что, а память у меня хорошая. Стишки учить было для меня делом плёвым, и выбрал я самый длинный и самый мерзкий опус всенародного поэта. Виной тому была книжка. Целая книжка на один стишок. На каждой странице была огромная фотография и одно четверостишье. Формат книжки был таков, что запихнуть её в портфель было просто невозможно. Переплёт у книжки был из картона, твёрдого как фанера, а с её обложки смотрело на читателя мудрое лицо товарища Сталина. Называлась эта книжка Сергея Михалкова не совсем в соответствии с обложкой, а именно «В Музее Ленина» и никак не иначе. Лицо Сталина, а вот музей Ленина. По малости лет я посчитал, что это правильно, и когнитивный диссонанс обошел меня стороной. Всего за неделю я выучил сей шедевр подхалимской литературы и начал мечтать о том, как я стану пионером, чтобы подавать всем ребятам пример. Самое интересное было то, что вся моя семья преспокойно наблюдала за моими действиями. Я-то не знал, что книга эта безнадёжно устарела, и Сергей Михалков её уже переписал заново так, что от товарища Сталина не осталось там никаких следов. Тут нечему удивляться, ибо он и гимн Советского Союза скорректировал в угоду товарищу Хрущёву, а спустя много лет и вовсе переделал его в гимн России, чтобы господина Ельцина порадовать. Но в те годы я и понятия не имел, что такое может быть. Мне казалось, что рукописи не горят, а уж тем более, не меняются в угоду власть имущим.

Где-то числа двадцатого марта, аккурат в конце третьей четверти, я зачитал с высокой трибуны перед всем классом морально устаревший стишок:

«В воскресный день с сестрой моей мы вышли со двора,

Я поведу тебя в музей, – сказала мне сестра».

Дальше я не совсем точно помню, что было у Михалкова, но точно помню то, что там было сказано, что там Сталин с Лениным вдвоём. Вот именно эти слова и не понравились Зинаиде Васильевне, и она попыталась меня остановить. Вот уж хер по всей морде. Я решил довести чтение до конца. Тут-то Зинаида вся позеленела от злости, и вспомнила все слова, которые ей не следовало говорить. Она начала молотить своей указкой, пока указка не сломалась, а потом заорала особо дурным голосом: «Что ты несёшь, мерзавец! Откуда ты такое взял?» В ответ я, конечно, ей сообщил, что я не сам это придумал, а выучил то, что в книге написано, и добавил, что завтра принесу ей эту книгу. От нервного напряжения, я как-то прослушал то, что никакую книгу приносить нет надобности, а надобно привести мою мать.

Следующий день был веселее предыдущего. Недаром сочинили песенку о том, что завтра будет лучше, чем вчера. Правильная, однако, песенка. Перед тем, как показать книжку Зинаиде, я показал её всему классу, а в глазах Зинки я стал классовым врагом, и преждевременный приём в пионеры не состоялся, но мне это уже было по барабану. Я уже расхотел быть пионером. Совсем расхотел, да так, что даже девятнадцатого мая манкировал это мероприятие, но меня приняли заочно. Как-то не понравилось мне то, что пионеры предали товарища Сталина. На кой же ляд мне вступать в организацию предателей? Вот я и решил, что хочу я уже играть на скрипке, а не учить мудацкие стишки и петь мудацкие песни. Почему это была скрипка, точно сказать не могу, но так уж вышло. Моей матери эта странная идея совсем не понравилась, и она заявила, что все музыканты суть бездельники, что по моим ушам прошло стадо слонов, а руки у меня растут из жопы, а главное, что на скрипках играют только евреи, и поэтому меня туда точно не возьмут. Отец и дед высказались в мою пользу, а бабка с тёткой сохранили нейтралитет.

Как только наступили летние каникулы и за пару дней до того, как уехать в родное Закарпатье, я вместе с отцом отправился в музыкальную школу. Меня там долго мучили, но всё же приняли, несмотря на стадо слонов, о которых так долго и упорно говорила моя мать. Учить меня пилить скрипу поручили молоденькой девушке, и она мне понравилась и, судя по всему, не только мне, но и моему отцу. На следующий день в музыкальную школу сходила моя мать, а вернувшись оттуда в поганом настроении, заявила, что если моему отцу так нравится скрипачка, то пусть сам и скрипит, и нефига ребёнком прикрываться. Мой дед пояснил матери, что она дура, но она с этим утверждением не согласилась, а бабка сказала, что уж если мальчик так сильно хочет быть евреем, то первого сентября пойдёт учиться в математическую спецшколу. Дед аргументировано пояснил бабке, что она тоже не самая умная женщина, а бабка сказала, что типа, чёрт с Вами, пусть мальчик будет дважды евреем, и скрипачом и математиком, как Альберт Эйнштейн. Мир в семье дороже. На том и порешили. Что касается меня, то мне такое решение пришлось по душе. Конечно, меня радовала не перспектива стать математиком и скрипачом в одном теле, а избавление от Зинаиды Васильевны раз и навсегда.

По непонятным причинам вместо Закарпатья меня отправили на все три смены в пионерский лагерь. Там не было ничего интересного, однако, пока я там был, умер дед. Первого сентября меня повели в математическую школу, а школа музыкальная автоматически отменилась. Меня это особо не расстроило, ибо я уже расхотел играть на скрипке. Математическая школа мне не понравилась. В свою родную школу я доходил за две минуты, и видел её из своего окна. Я все три года пытался разбить окно в своей любимой семьсот восьмой школе, стреляя с балкона из рогатки, но тщетно, сил было маловато. Классе в пятом или шестом, сил бы уже хватило, да только желание пропало. Четыреста сорок четвёртая спецшкола была минутах в двадцати ходу от моего дома, что мне сильно не нравилось, однако, ко всему привыкаешь. Главное успеть привыкнуть вовремя, а не когда оно тебе уже и не надо. Не суждено мне было стать великим скрипачом, так почему не стать мне великим математиком? Ответа на этот вопрос у меня не было, и я начал учиться, учиться и учиться, как завещал великий Ленин.