Густое, пропитанное их собственным жаром таинство сводило с ума своей неумолимой тягучестью. Миллиметр за миллиметром. Дразняще. На пределе. Девушка откинула голову назад ему на плечо, и Рома тут же нашел её губы в полутьме, одаривая сладкими неторопливыми поцелуями, аккомпанирующими основному действу. Кожа пылала от неспешного, но повсеместно обжигающего трения их тел. Это было похоже на пытку. Соблазнительную неизбежную пытку. Элиза накрыла его ладонь и переплела их пальцы. Накал между ними стал походить на чистое безумие. А они и были безумцами, обрекшими себя на такое ласковое наказание. Ей приходилось пресекать стоны, рвущиеся из груди, ему — сдерживать себя, чтобы не нарастить темп. Это длилось долго… так долго, что, казалось, ночь скоро подойдет к концу.

И когда пик был близок, Рома обдал её горячечным продирающим до костей шепотом: — Моя нарисованная девочка… сильная, упрямая, гордая. Моя единственная. Я люблю тебя, Элиза.

И она вся сжалась. Сжалась и вспыхнула ярко. Как никогда. Заметавшись в его тисках, закусив губу, глотая крики. Он последовал за ней. И это удовольствие на двоих дрожало и дрожало, растянувшись во времени.

Многим позже, уже прийдя в себя, но будучи утомленно расплющенной на его груди и не в силах оторваться от созерцания родной счастливой улыбки, Элиза еле слышно спросила:

— А ты веришь, что люди предначертаны друг другу?

— Отныне я верю во всё, что заставляет твои глаза так блестеть, — его рука лениво перебирает её волосы.

Загадочно улыбнувшись, девушка поведала ему свой сон, изумив рассказом, и оба сошлись на том, что жизнь им наглядно продемонстрировала — идти наперекор провидению не стоит.

Эпилог

Шесть лет спустя…

«…он знал её разной: красивой, замученной таких не бросают на полпути к радости, такие, как правило, малоизученны, такую отдать не захочешь из жадности…». Екатерина Лысенко

Из здания суда вышла роскошная молодая женщина в строгом деловом костюме, тугой хвост длинных иссиня-черных волос которой раскачивался в такт четким шагам, словно выверенный маятник. Цокот тонких каблуков отбивался звонко и хлестко. Чуть ли не высекая искры. Прямую спину атаковали разномастные взгляды: немного завистливые, немного восхищенные, немного пренебрежительные с ноткой восходящей ненависти.

За годы насыщенной практики, полной сокрушительных побед и немногочисленных неизбежных поражений, её нарекли Немезидой — в честь богини возмездия, карающей за нарушение общественных и нравственных порядков. И данное прозвище чертовски ей шло, отражая самую суть естества.

Она приближалась к спорткару, неизменно встречающему её после каждого протяжного заседания. Не дожидаясь, пока перед ней галантно откроют дверь, резко распахнула ту и юркнула в салон.

Рома знал — если его жена спешит укрыться, значит, дела плохи.

Элиза плюхнулась на сидение, отшвырнула портфель назад, скинула туфли и прижала колени к груди, обхватив их руками, и вынуждая ткань юбки медленно ползти вверх.

Еще несколько секунд — и пространство наполнилось бередящим душу глухим воем.

Разумовский придвинулся к ней, поддел за щиколотки и потянул на себя, переложив её ноги на свои бедра, чтобы ей было удобнее, а девушка, устроившись боком, прислонилась щекой к подголовнику. Мужчина не мешал Элизе изливаться в безмолвной горечи. Лишь время от времени целовал согнутые коленки через тонкий капрон. Она не плакала. Выплескивала злость, тяжело дыша.

— Эта тварь пристрастна! — прошипела позже. — Продажная сука пристрастна! Такие не имеют права быть судьями! Вообразила себя всемогущей Фемидой… Мстит рандомной девочке за то, что у самой в семье аналогичная ситуация…

Эмоции девушки давили отчаянием и унынием. Такое бывало редко, но всё же бывало: она корила себя за бессилие перед обстоятельствами, перед несправедливостью этого мира, постепенно выветривая максимализм и идеализм. А на этот раз всё было еще сложнее — в деле фигурировал ребенок, ставший камнем преткновения между родителями. В последнее время Элиза крайне остро воспринимала события, связанные с детьми. По личным причинам.

— Я всё равно буду рассчитывать на апелляцию! — яростно провозгласила она и ударила кулаком по панели.

В такие мрачные вечера Рома отвозил её домой, на несколько часов предоставлял самой себе, чтобы улегся шторм через бурную деятельность — обычно, она активно штудировала все лазейки, делая пометки, и расписывала стратегию защиты. А потом заходил в кабинет, бесцеремонно сгребал в охапку и утаскивал в спальню, где долго-долго любил, заставляя забыться в его руках.

Жизнь с ней можно было назвать стабильными качелями. Это из той серии, где жили они долго и счастливо, но с существенной поправкой — практикуя секс в мозг. Что значит, не обходилось без катастрофических столкновений, царапающего сознание молчания, щекочущей нервы ревности и других напастей. А после каждого катаклизма, наученные горьким опытом, они говорили. И продолжали любить. Сильнее. Еще. И еще.