Не имей я билета на руках, я бы, возможно, поехал в другое местечко. Куда?.. И вдруг передо мной возникает у доски с расписанием любимый дедушка Менделе [3] . Он показывает мне пальцем на холмистый город Каменец-Подольск [4] : туда, мол, направляй стопы свои, туда недалеко, три-четыре часа езды. Но тут появляется Аврам Гольдфаден [5] : «Зачем тебе Каменец-Подольск? Старый Константинов ближе». А Нахман [6] и Гершеле [7] зовут меня в Броцлав и в Острополь — до них отсюда совсем уж рукой подать. Появляются из небытия Давид Бергельсон, Дер Нистор, Давид Гофштейн [8] . И я готов отправиться в Охримов, в Бердичев, в Коростышев… И возникают в памяти романтические стихи Переца Маркиша о его Полонном и живые, игривые строки Ицика Фефера о Шполе.

Почему я все-таки начал мое путешествие по местечкам Украины именно с Меджибожа, населенного пункта, который лежит далеко от железной дороги?

В пристанционных местечках мне пришлось побывать сразу же после войны. В домах и в домишках я застал там тогда поминальные свечи, зажженные оставшимися чудом в живых. Но далекие, заброшенные местечки, такие, как Меджибож, откуда жители не успевали эвакуироваться и при каждом бедствии страдали раньше всех и больше всех, уцелели ли они, эти местечки, до войны еще сохранявшие многое из того, что принято называть местечковым укладом? Они и тогда отличались от местечек у железной дороги, давно уже приобретших городские черты. Что я там увижу, кого я там встречу?

Автобус несется по широкому асфальтированному шоссе мимо густой и высокой пшеницы, мимо чистых, словно только что выбеленных, деревушек. Не отрываю глаз от окна: неужели мне не встретится ни одна фура на знаменитом проскуровском тракте, только комбайны, бульдозеры, тракторы?

Спрятанное под густыми лохматыми тучами небо, грозившее пролиться дождем, неожиданно вернуло нам яркое солнце, и все вокруг изменилось. Я, кажется, сейчас попрошу шофера: «Товарищ дорогой, не гоните так, пожалуйста, дайте впитать в себя красоту Подолья, насытить глаза цветами полей и лугов, синими бормочущими речушками, глубокими таинственными складками холмов, благодатной тенью долин…»

Вдоль дороги стоят могучие дубы-великаны, которые сами не помнят, сколько им от роду лет, ветви их тянутся к небу и густо осыпаны листьями. Если б деревья могли говорить!

Возможно, под этим развесистым дубом, укрывающим путников от солнца и дождя, некогда присел отдохнуть Исроэл Балшем, когда он ходил еще из села в село, из местечка в местечко со своими лечебными травами и амулетами. И может, под этим дубом родились его мелодии. Здесь же, наверно, находил пристанище слепой бандурист.

Как много видели за долгую жизнь свою придорожные дубы!

Они могли бы рассказать о запоротых насмерть крестьянах, о повешенных народных мстителях, о безвинно пролитой крови…

Ах, если б деревья могли говорить! Но, может быть, лучше, что они молчат…

Стремительно приближается навстречу автобусу высокая крутая гора и на ней полуразрушенная старинная крепость. В раскрытое окно автобуса врывается свежая влажность очерета, и глаза слепит, как зеркало на солнце, широкий Южный Буг.

От автобусной станции до местечка не больше пяти минут ходьбы, и ведет туда узкая, крутая улочка, с одной стороны которой тянется высокая кирпичная стена крепости, с другой — огороды. Но у меня дорога в местечко отняла значительно больше времени: я шел и останавливался, разглядывая светло-зеленые луга, холмы и горки, уходящие к горизонту. Тот, кто вырос в местечке, знает, как много воспоминаний и чувств вызывают в душе и в памяти водяные мельницы, кузницы, распряженные телеги на базарной площади, лягушки, не умолкающие в тихих камышовых заводях.

И Меджибож, как всякий город и городок, имеет свою главную улицу, свои боковые и окраинные переулки и улочки. И, как в каждом современном местечке, здесь давным-давно исчезли кривые, заросшие мхом домишки с залатанными крышами, слепыми окнами и осевшими крылечками. Но на месте исчезнувших домишек — тех, что всю свою жизнь, словно от страха и холода, так прижимались друг к другу, что даже худенькой травке негде было прорасти между ними, — не везде выросли новые дома. Местечки эти еще лет сорок назад словно остановились на месте, перестали расти, а потом начали уменьшаться, сохранив, однако, при этом свои старые границы, словно они еще на что-то надеялись. Но мало кто из тех, кто оставил родные гнезда, вернулся сюда обратно из индустриальных центров, из крымских и херсонских колхозов, и совсем уже редко кто-нибудь заново здесь поселялся. И вот в этих в прошлом тесных, перенаселенных местечках стало так просторно, что начали тут и там появляться сады, огороды — зримые приметы деревни. Если бы не было войны, такие местечки, как Меджибож, в конце концов тоже слились бы с деревней. Во всяком случае, молодые, по тем или иным причинам не уехавшие из местечек, дорогой отцов не пошли, не стали портными, сапожниками, шапочниками, а поступили работать на машинно-тракторные станции, на автобазы, в ремонтные колхозные мастерские.

Стою в начале улицы перед редким рядом домишек, что выглядывают сюда из разросшихся садов, и спрашиваю себя: если бы я не знал, что это Меджибож, догадался бы я тогда, что в прошлом это было местечко?

Трудно сказать. Улица почти деревенская. И шумы вокруг деревенские: тарахтят, проезжая мимо, тракторы и комбайны. И воздух насыщен деревенскими запахами: пахнет сеном, спелой вишней и тракторным дымком. Даже пыль, которую после себя оставляет машина, не городская, а деревенская…

Еще до того, как я увидел высокого пожилого человека, вышедшего из соседнего дома, я уже получил ответ на возникший вопрос. Мне ответил сам дом, из которого человек этот вышел. Хотя дом по-деревенски выкрашен в светло-голубой цвет и крыша покрыта шифером, но все же он сохранил нечто такое, что, если бы его перенести даже на Крайний Север, нетрудно было бы догадаться, где он прежде стоял. Об этом рассказывали бы узкие окошки и ставни, высокий цоколь, покривившееся крылечко, узкий фасад и многие другие приметы, которые просто не перечислишь.