То, как люди воспринимают это различие, раскрывает гораздо более серьезную проблему – а именно проблему клинического определения травмы. Специалисты пытаются дать травме определение, отталкиваясь от типа события, которое произошло с человеком, а не от того, как человек это переживает. Из-за этого изучение травмирующего переживания начинается с предубеждения. Когда у человека проявляются симптомы отложенной реакции на травму, но при этом стрессор, воздействию которого он подвергся (например, издевательства на работе), не подходит под определение травмирующего события, то мы не ставим под сомнение определение. Мы начинаем сомневаться в самом человеке и его симптомах. Если стрессор не подходит под наше определение, значит, эти симптомы – следствие его собственной слабости, патологии или недостаточной стрессоустойчивости.

Такое различие представляет проблему не только при работе с событиями, которые не считаются травмирующими по определению, но и при работе с событиями, которые таковыми считаются согласно руководству. Двое солдат, которых отправили на одну и ту же миссию, могут переживать это событие совершенно по-разному. Например, один возвращается домой и годами страдает от ПТСР, а второй успешно интегрирует пережитый опыт и быстро возвращается к нормальной жизни. Здесь мы могли бы начать обвинять того, кто страдает от ПТСР, сравнивая его с товарищем: «А вот у него, похоже, все в порядке. Есть ли у вас еще какие-либо проблемы, связанные с тревогой? Нет? Хм-м-м. А может, это так называемое ПТСР служит вам оправданием, чтобы чего-то не делать?» Еще мы могли бы начать обвинять того, кто не страдает от симптомов, усомнившись в том, что у него и правда все в порядке: «Среди солдат, которых отправили в этот район Афганистана, очень распространена психологическая травма. Многие ваши сослуживцы страдают от серьезных последствий. Вы точно не пытаетесь утопить свою боль в бутылке?» Когда мы начинаем изучать историю пациента с предубеждением, это уже не настоящее изучение.

Важно осознавать, насколько глубоко лексика, которую мы используем, формирует наш внутренний опыт. Как раз это одна из причин, почему Грейс так долго не могла распознать у себя реакцию на травму. Вот почему ей несколько месяцев подряд снились одни и те же кошмары, вот почему у нее пропал аппетит. Вот почему как-то раз по дороге на работу ее вырвало в мусорный бак прямо в метро. Вот почему она несколько недель подряд подумывала уйти с любимой работы, поскольку считала, что именно из-за работы страдает от этих симптомов.

Как только мы начинаем сравнивать свои травмирующие переживания с чужими, как только начинаем создавать иерархии и категории, мы причиняем себе больше вреда, чем пользы. Ведь реакция на травму происходит в миндалевидном теле – области мозга, недостаточно развитой для того, чтобы различать травмы с большой буквы «т» и травмы с маленькой буквы «т». Миндалевидное тело слишком примитивно и даже не знает алфавит. Ему известно лишь то, что угроза есть угроза, а травма есть травма. Пытаться заставить его отличать большую травму от маленькой – все равно что просить детектор дыма на кухне различать дым от подгоревшего бекона и от настоящего пожара. Так не получится.

Вопрос не в том, считает ли кто-то другой ваши переживания травмирующими, а в том, являются ли они травмирующими для вас. Если сомневаетесь, взгляните на все, что вам дорого и что вы принимаете как должное. Все цело? Получается ли у вас полностью осознавать, насколько мы бесконечно уязвимы, и, держась от этого осознания на расстоянии вытянутой руки, жить в настоящем моменте? Или ящик с бесконечной уязвимостью упал с дальней полки и разбился вдребезги, засыпав вашу жизнь осколками стекла и беспросветным ужасом?

И этот вопрос – лишь начало. Для Грейс осознание того, что она испытывает отраженную боль – что реакцию на травму вызывает событие, которое стало для нее травмирующим, а не которое сочли бы потенциально травмирующим другие люди, – было лишь началом пути. Теперь, когда мы обнаружили источник боли, нужно было понять, что с этим делать.

Зачастую, чтобы снова убрать ящик с уязвимостью на дальнюю полку, нам приходится напоминать своему несчастному телу, что жизнь в постоянном страхе никак не способствует нашему выживанию. Для этого нужно перенастроить нервную систему.

Большинство разрушительных симптомов реакции на травму формируются в памяти. Как вы, возможно, помните из главы 3, система сигнализации в мозге кодирует определенные фрагменты переживания, вызвавшего эмоциональную перегрузку, как потенциальную угрозу. Когда что-то внутри нас или в окружающей среде заставляет нас вспомнить один такой фрагмент или несколько, система сигнализации срабатывает, и нервная система активизируется.

Эта реакция может представлять проблему во многих отношениях. Одно из них заключается в том, что нельзя просто убрать ящик с уязвимостью на дальнюю полку и пойти дальше наслаждаться жизнью. Когда система реагирования на стресс постоянно перегружена, мы начинаем повсюду видеть потенциальную опасность и совершенно упускаем из виду то, что происходит в настоящий момент. Мы зацикливаемся на бесконечной уязвимости, потенциальных потерях, потенциальной боли и потенциальном ужасе. Этот ужас лишает нас настоящего, смешивая воедино проблемы из прошлого и страхи за будущее, которые, словно метастазы, распространяются из миндалевидного тела на всю нашу жизнь.

Чтобы исцелиться от травмы и избавиться от этого восприятия, потребуется реорганизация и повторная каталогизация воспоминаний. Кратко повторим то, о чем уже говорили. В каждом файле с воспоминаниями в долговременной памяти есть три элемента: связное повествование о событии, эмоциональное наполнение этого события и одна или более меток, указывающих на то, что это событие для нас значит. Когда файл целостный и хорошо интегрирован, его можно найти, когда нужно, просмотреть содержимое и убрать на место – и все это с относительной легкостью.