– И последнее, чего я еще не рассказала, – это что я беременна. Беременна! Правда, я уже записалась на прием, потому что ребенка я, конечно, не оставлю. Знаете, я все время думаю о песочных часах. Каждый раз, как закрываю глаза, я вижу песочные часы. Вот только песок сыпется не медленно и размеренно – он стремительно бежит вниз. Все быстрее и быстрее. И быстрее. В общем, мне просто нужен кто-то, кому я могу обо всем рассказать, понимаете? Может, хоть так песок станет сыпаться медленнее. Я никогда никому не рассказываю вообще все. Это слишком. Это слишком тяжелая ноша. Тяжелая даже для меня. Разве ее сможет вынести кто-то еще? Но время бежит, и я ничего не успеваю, ничего не понимаю. Ни в чем нет никакого смысла. Так вот… что скажете, вы сможете мне помочь?

У меня ощущение, будто Макс только что швырнула мне в руки огромный спутанный клубок пряжи и сказала: «Вот, это моя жизнь. Если сейчас же все не распутаем, то я так больше не смогу. Помогите!» Я почти уверена, что даже не все сюжетные линии отследила. Было что-то о переезде, о скандале на работе, о ссоре с матерью, из-за которой они больше не общаются, у нее умер друг, она развелась и забеременела. Все это обрушилось на меня так быстро, что напоминало целый телесериал, где события развиваются стремительно и иррационально.

Почему-то, пока она все это рассказывала, мое воображение зацепилось за образ песочных часов.

– Вам может показаться, что это не имеет никакого отношения к делу, но я хочу на минутку кое-куда с вами перенестись, – говорю я ей. – Мы составим план и во всем разберемся, но сначала я расскажу вам о рисовании опилками.

– Опилками? – Макс удивилась и, похоже, мое предложение вызвало у нее некоторое раздражение.

– Знаю-знаю. Студенты мне уже говорили, что иногда я предлагаю самые далекие от темы вещи, какие только можно себе представить. Но потом вы поймете, зачем все это, обещаю. Каждый год, в июне, в Италии проходят фестивали «Инфьората». Всю ночь художники выкладывают на улицах рисунки из цветных опилок (раньше выкладывали из живых цветов, но теперь большинство рисунков из опилок). У них в распоряжении сита, фильтры, трафареты и кисти. Рисунки получаются такие красочные, даже словами не описать. Они яркие, замысловатые, просто невероятные! И все это прямо посреди улицы. Мастера работают всю ночь, и можно ходить по улицам и наблюдать за процессом. Кафе тоже не закрываются. Никто не ложится спать. А утром, как только восходит солнце и рисунки закончены, прямо по ним проходит толпа людей, и тщательно уложенные опилки разлетаются в разные стороны. И в один миг вся эта кропотливо созданная красота исчезает. Пшик! Я все время думаю об этих рисунках из опилок, потому что очень часто именно такой вижу свою жизнь – яркой, захватывающей и в то же время хрупкой, эфемерной. Иногда от этого я испытываю благодарность и восторг, а иногда разочарование и горе. Трудно не замечать, что что-то вот-вот исчезнет, понимаете?

Пока я это рассказываю, Макс откидывается на спинку кресла. Плечи у нее расслабляются. Она наконец-то переводит дух. Но стоит мне договорить до вопросительного знака, как она снова подается вперед и начинает тараторить. К ней возвращается нервозность, она словно куда-то спешит.

– Да! Знаю. Правда, знаю. Все именно так. Вот только мне кажется, что свой рисунок я вовремя закончить не успею. Как будто бы люди уже начинают на него наступать, а я кричу: «Нет! Подождите! Еще несколько минут, я еще не во всем разобралась! Ну почему утро наступило так быстро!»

Мне хорошо известно, о чем она говорит. У Макс сразу несколько проблем, на первый взгляд вообще не связанных друг с другом, но я готова поспорить, что основная причина расстройства – смерть друга. Бьюсь об заклад, что эта утрата свалилась на Макс непосильной ношей, а остальные неприятности ее лишь добивают, нападая исподтишка и нанося мелкие удары по всему телу.

Знаете, когда в боевиках что-нибудь взрывается, и главный герой летит на землю спиной вперед, а потом звуки приглушаются, у него стоит звон в ушах, а изображение плывет? Вот так же и у Макс. Только она застряла в этом состоянии надолго. И фильм продолжается без нее, а она еще не вернулась в собственное тело. Травма утраты запустила эту цепочку реакций, и вдруг все потеряло смысл.

У каждого из нас в жизни будут утраты. Проживание утраты – неотъемлемая часть человеческого существования. Иногда у нас есть время подготовиться к потере близкого человека. Бывает, пожилые бабушки и дедушки умирают после продолжительной болезни, и мы успеваем с ними попрощаться. Нам очень грустно, но они обретают покой, и мы готовы с этим мириться. Однако иногда о предстоящей утрате нельзя узнать заранее. Она случается внезапно. Она болезненна. Несправедлива. Немыслима. Не успеваем мы повзрослеть, как у некоторых из нас уже набирается целый список таких утрат. Однако тот факт, что мы переживаем их постоянно, никак не облегчает их тяжесть для нас.

Когда я училась в аспирантуре, скоропостижно скончалась моя близкая подруга. Я узнала об этом по дороге в университет, и профессор нашел меня на полу перед дверью в аудиторию, где я так и застыла с открытым ртом, бледная как мел. Он отправил меня домой и пообещал прислать конспект лекции. Я кивнула и начала собирать вещи. Перед тем, как вернуться в аудиторию, он велел мне прочитать эссе Ральфа Эмерсона «Опыт» (Experience).

– Просто поверь. Это поможет, – сказал он. – Можешь даже презентацию по нему сделать на следующей неделе. Так я проверю, что ты его прочитала.

В состоянии шока и с красными заплаканными глазами я каким-то чудом добралась до дома, по пути сотрясаясь всем телом от потрясения. Все, о чем я могла думать, это хохот моей подруги – задорный, легкий, заразительный. Я больше никогда его не услышу. Мне показалось, что даже воспоминания о ее смехе ускользают от меня. Задорный, легкий… Стоп, а какой еще? От потрясения у меня кружилась голова. Я уселась за кухонный столик и открыла список произведений Эмерсона.

Эмерсон известен тем, что докопаться до сути его текстов очень трудно, и это эссе не исключение. Оно начинается так: «Где мы находимся? В череде событий, где ни начало, ни конец нам не известны, и нам кажется, что их нет вовсе.