После ужина я рассказываю эту историю другу и получаю первый сигнал о том, что мой мозг, возможно, приписал неверное значение файлу с воспоминанием. Я рассказываю так, словно это одна из множества историй в жанре «послушай, какую глупость сегодня сделал мой начальник».

– Кричать в любом случае ненормально, – заключает мой друг, словно это нечто само собой разумеющееся.

– Ну, это же стартап, все нервничают, и тут это совещание… – начинаю оправдываться я.

– Кричать ненормально. Всегда, – повторяет он.

– Ну, то есть, все же доходят до той точки, когда…

– Конечно. И тем не менее. Кричать ненормально.

Друг, конечно, ничего такого не хотел. Просто, когда он спокойно повторил эту фразу три раза, у меня на глаза навернулись слезы и мне пришлось прилечь, чтобы перестать плакать.

Я несколько месяцев повторяла про себя: кричать ненормально.

Какая-то часть меня пыталась сопротивляться этой мысли. Ведь у меня в жизни все время кто-нибудь кричал. Это началось еще в детстве, с мамы. Всякий раз, как ей становилось страшно и она ощущала, что теряет контроль над ситуацией, она начинала кричать. И кричала. И кричала. А потом ни с того ни с сего в ней словно щелкал выключатель, и она становилась самой доброй и нормальной мамой на свете. Она никогда не извинялась, а лишь пыталась все исправить в мире, который только что сама перевернула с ног на голову.

Какая-то часть меня знала, что она не имела права кричать. Что в раннем детстве не стоит учиться справляться со сложными ситуациями вот так: мысленно покидая собственное тело и отключаясь от реальности, лишь бы ничего не видеть и не слышать. Что кто-то должен был это остановить. Но никто этого не сделал, поэтому моя реакция на травму обрела именно такую форму. И такой паттерн в отношениях я воспроизводила снова и снова.

Хотелось бы мне сказать, что у меня в жизни и было-то всего две таких ситуации, но это была бы неправда. Их было много – очень-очень много. Они не откладывались в памяти должным образом. Я не могла их понять и осмыслить. Они не казались неприемлемыми, потому что были мне хорошо знакомы. Я списывала телесные реакции на свою тревожность. Я думала, со мной что-то не так. Например, я долго не увольнялась с той работы, потому что подобное бесконтрольное абьюзивное поведение казалось мне нормальным. Я вообще не рассматривала его иначе, потому что привыкла к такому.

Кстати, на той работе моей задачей было рассказывать людям о реакции на травму, у которой настолько хитрые и адаптивные симптомы, что даже специалисты упускают их из виду.

Повторяем, потому что это нам диктует нейробиология. Ирокез самосознания

Как ни странно, у эстетики панк-рока и строения мозга есть кое-что общее. Оказывается, что области мозга, отвечающие за наши знания о самих себе, расположены посередине головы и проходят ото лба до затылка, как такой розовый ирокез.

Можно представить себе этот ирокез как образ уверенной, непокорной, решительной и немного задиристой версии себя. Эта версия знает, где она находится (задняя поясная извилина дает нам представление о том, где мы находимся в пространстве), какую музыку и какое искусство любит (теменные доли отвечают за интеграцию сенсорной информации), что чувствует (островковая доля передает сообщения от органов восприятия в эмоциональные центры), что думает о своих чувствах (передняя поясная извилина согласовывает эмоции с мышлением) и что будет со всем этим делать (медиальная префронтальная кора играет главную роль в процессе принятия решений).

Исследователи обнаружили, что у людей, не переживших травму, этот ирокез самосознания постоянно активен. В здоровом мозге процесс проверки себя и использования внутренних и внешних переживаний для усиления самоощущения почти не прерывается. Телесные ощущения, мысли и эмоции интегрируются, и между этими областями мозга распределяется энергия, которая позволяет их понять и согласовать между собой.

У людей, переживших травму, напротив, в ирокезе самосознания активность резко снижается. У людей с хроническим ПТСР ее и вовсе почти нет. Эта зона тусклая, серая. Получается, что области мозга, отвечающие за интеграцию сенсорной информации, отслеживание телесных ощущений, передачу эмоциональных переживаний и принятие решений, по сути, практически отключены. А когда они все же работают, нам гораздо труднее осознавать свои внутренние состояния и поддерживать с ними связь, а также осмысливать происходящее во внешнем мире, не говоря уже о том, чтобы предпринимать какие бы то ни было действия в соответствии с поступающими сигналами.

Помните женщин из исследования 1960-х годов, которых били мужья? Их всех объединяли одни и те же личностные качества – они были холодными, отстраненными, пассивными и неспособными принимать решения. Все они походили друг на друга, поскольку травмирующие переживания повлияли на работу их мозга.

Но постойте-ка. Если реакция на травму адаптивна, то в чем смысл такого изменения в работе мозга? Почему мозг отключает те зоны, которые как раз могли бы нам помочь распознавать абьюзивное поведение и выходить из таких ситуаций?

Потому что иногда самая быстрая и эффективная адаптация – вообще перестать что-либо чувствовать.

В ответ на перегрузку от травмирующих переживаний мозг учится отключать те области, которые их регистрируют и детализируют. Если избежать ужасной ситуации не удается, то лучший способ выжить – меньше чувствовать, меньше замечать, меньше думать. Это одновременно блестящее и болезненное решение. В моменте оно спасает от страшной перегрузки, но в долгосрочной перспективе может привести к неспособности воспринимать себя как личность, принимать решения и считывать чужие эмоции – и все это может привести к дальнейшей виктимизации [50] .