С одной стороны, в СССР обращали внимание на проблемы молодежи. Идеологи признавали наличие в этой сфере новых вызовов — в том числе проблему преемственности поколений, появление «субкультур» (Г.Л. Смирнов отмечал, что «молодежь воспринимает не только нормы и принципы социализма, но и определенные стандарты буржуазного общества» [1382] ). В 1967 г. впервые была сделана попытка разработки «Закона о молодежи», получившего в окончательном варианте название «О повышении роли советской молодежи и молодежных организаций во всех областях государственного, хозяйственного и социально-культурного строительства СССР» [1383] . Термины «молодежь» и «молодежное движение» обрели статус научных понятий в новом издании «Большой советской энциклопедии», выпущенном в 1974 г. На XXV съезде КПСС (февраль — март 1976 г.) Е.М. Тяжельников поставил вопрос о необходимости принятия «Закона о молодежи» [1384] . В 1977 г. была создана Рабочая комиссия по подготовке предложений о разработке проекта такого закона на уровне заместителей министров, руководителей различных ведомств и организаций, ученых и работников ЦК ВЛКСМ [1385] .

Однако адекватной реакции на ситуацию, сложившуюся в молодежной среде, не было. В феврале 1971 г. П.Н. Решетов, выступая на совместном заседании АОН при ЦК КПСС и ИОН при ЦК СЕПГ, заявил, что одной из характеристик сознания молодежи в соцстранах является «беспокойство за обстановку в мире» [1386] . Возможно, это и так, но явно не только такие мысли определяли настроения молодого поколения.

Власти видели корень зла в том, что «молодежь не прошла школу революционной борьбы и политической закалки», и поэтому «не у всех молодых людей достаточно знаний, убежденности, опыта, чтобы разобраться в сложной обстановке идеологической борьбы». С одной стороны, здесь звучало признание, что времена изменились, и ожидать «революционности» от нового поколения нельзя. Однако в то же время советские теоретики пытались самоуспокоительно «привязать» молодежь к идеологии, объявив, что она все равно никуда «не денется», не сможет выйти из предписанных К. Марксом схем: «В истории общественного развития не существует молодежи, не зависимой от общества. Молодежь принадлежит к тому или иному классу и участвует в его политической и экономической борьбе» [1387] .

Причиной «фрондистских идей», распространившихся среди молодого поколения творческой интеллигенции, идеологи считали препятствия, создаваемые для молодежи старшим поколением. Поэтому считалось, что «можно серьезно подорвать основы «фрондизма», если добиться оздоровления обстановки в среде научной и художественной интеллигенции, если формировать авторитет работников интеллектуального труда на основе их действительных достижений, вне зависимости от их административного положения и возраста» [1388] . Проблема конкуренции поколений, безусловно, присутствовала, однако она не являлась главной причиной молодежной «фронды».

Не желая по-настоящему разобраться в проблемах молодежи, власти выбрали путь недоверия ей и стали с ней «бороться». В 1977 г. аналитики КГБ СССР во главе с заместителем председателя Комитета В.М. Чебриковым дали оценку молодым людям как наиболее «неустойчивой» и подверженной «чуждым влияниям» части советского населения. Они утверждали, что молодежь является основным «политически незрелым» контингентом, вовлекаемым в деятельность «нелегальных антиобщественных групп» [1389] . Партийные власти Москвы обвиняли молодое поколение в подверженности «мишуре буржуазного ширпотреба», «неопрятности и цинизме» [1390] . Реакция на ширившееся рок-движение была предсказуемой — его начали активно и безуспешно «искоренять». Преследования породили рок-подполье, а также мимикрию под разрешенные властями любительские ВИА, в огромном количестве создававшиеся при домах культуры, клубах, ЖЭКах и т. п. [1391] А.В. Бузгалин справедливо заметил, что массовую культуру нельзя запрещать, и поэтому в СССР получили обратный результат: «запретный плод» оказался сладок [1392] . В период перестройки рок-движение показало себя в полной силе как повелитель умов и двигатель несистемных молодежных устремлений.

В итоге в стране вообще был введен цензурный запрет на обсуждение истинного положения молодежи в стране. Слова «молодежная политика» до октября 1986 г. не употреблялись применительно к условиям СССР. Публикации на эту тему рассматривались чуть ли не как покушение на советский строй, по причине чего проект «Закона о молодежи» не был обнародован и не обсуждался широкой общественностью [1393] .

Аналогичное непонимание было проявлено в отношении интеллигенции, к которой, несмотря на ее ограниченную «реабилитацию», у властей сохранялось прежнее отношение. В феврале 1971 г. на совещании по вопросу подготовки отчетного доклада ЦК КПСС XXIV съезду партии председатель Госкомитета по телевидению и радиовещанию С.Г. Лапин заявил: «Большая группа творческих работников считает для себя возможным… делать все, что хочет, и вести свой курс на наших хлебах. В этом большая беда. Вот сейчас прошел пленум Союза писателей. Он был посвящен вопросам гражданственности. Как понимается гражданственность? Она понимается так, как понимали ее Некрасов, Чернышевский и другие, когда они вели борьбу против властей… Многие считают, что под лозунгом гражданственности можно делать все, что угодно, писать что угодно». (Знаменательно, что Лапин обозначил необходимость ограничить свободу творчества через негативную отсылку к почитаемым в СССР борцам за народное благо.) В том же году МГК КПСС отметил, что «отдельные коммунисты в своих «рукописях» грубо извращают советскую действительность, деятельность КПСС и правительства, нелегально размножают и распространяют свои идеологически вредные работы, чем наносят большой ущерб КПСС» [1394] .

Характерным примером восприятия властями настроений творческой интеллигенции и «диссидентских проявлений» была жесткая реакция на известную выставку художников, организованную в сентябре 1974 г., которая впоследствии получила название «Бульдозерной». Первый секретарь МГК КПСС В.В. Гришин объявил причиной разгона этой выставки то, что художники «вели себя… антиобщественно, дерзко, подстрекательски» [1395] . На примере этого события видна почти диаметрально отличающаяся трактовка одного и то же события художниками и властями [1396] .

К.Н. Брутенц отмечал «нараставшее недоверие к интеллигенции», которое дошло до введения в конце 1970-х гг. социальных ограничений приема в партию, направленных против интеллигенции [1397] . В 1983 г. Г.А. Арбатов в записке, направленной Ю.В. Андропову, сообщал руководителю страны, что «в разговорах среди чиновников, «в своем кругу», «интеллигент» остается почти бранным словом». Арбатов отмечал наличие «реальной болезни обюрократившихся элементов аппарата», проявлявшейся в том, что «не рабочие и крестьяне, а часть чиновничества и бюрократии (особенно руководящая интеллигенцией) противопоставляет себя интеллигенции, говорит о ней снисходительно, а подчас даже и недоброжелательно» [1398] . При этом власти явно недооценивали политический потенциал интеллигенции, который проявил себя впоследствии, во время перестройки.

Руководство страны не понимало или не хотело понимать причины деятельности диссидентов. В январе 1971 г. Л.И. Брежнев на совещании возмущался: «Что же хотят, какой демократии, чего не хватает Сахарову, какую он хочет демократию? Сахаров — ученый, трижды Герой, к нему было большое уважение, ему Конституция все обеспечивает. Но ему мало» [1399] . В такой оценке звучало принижение или даже отрицание духовных мотивов поведения человека, сведение его нужд только к «материальному фактору».