– А что вы разделили? – спрашиваю, не особо надеясь на ответ.
– Я прекрасно помню это: «Разделим» между тобой, этой… женщиной и Одноглазым.

Некоторе время Чех молчит, но потом все же произносит:

– Твой дар Якоря. Ты сможешь чувствовать всё созданное в южном регионе, но при этом в первую очередь то, что угрожает мне, Одноглазому и одесскойГородовой.

Шикарно. Как же шикарно.

– Кажется, в один прекрасный момент я осознал, что лишний в мире, в котором родился, рос, сбивал коленки, совершал дурацкие поступки, учился и работал, - говорю очень отстраненно.
– Просто раз - и стал лишним.

– О нет, - звучит за спиной голос Чех.
– Ты ошибаешься. Теперь ты нужен многим. Одноглазому как звено, связующее с прошлым его народа. Городовой Одессы как тот, кто в состоянии увидеть прошлое города. Ну и мне, конечно. Как прекрасный работник и как мощный Якорь.

Я на какое-то время замираю, а потом очень медленно оборачиваюсь:

– Всё это чудесно. Но сам-то ты кто такой?

***

– И что ты будешь со мной делать?

Конец Света моет руки в теплой воде, потом опускает в обеззараживающий раствор. Ему нравится голос Ябо - и совсем не нравится сам Ябо. Но он интересен. Что ни говори, а Чех всегда находит потрясающие экземпляры. Он знает что и как привезти, чтобы Концу Света было чем заняться.

Чуть поворачивает голову. Глаз нет, но как смотрит!

Эти хрящевые наросты. Такого ещё никогда не попадалось.

– Конец Света… В смысле, человека буду делать, - отвечает он, словно вспомнив, что спрашивали.

Ябо складывает руки на груди. Пальцы длиннее, чем надо. Кажется, там уже начали формироваться когти.

– Из меня никогда не сделать человека.

Он прав. Конец Света даже не думает возражать.

– Из тебя - нет. Хотя я скажу больше: из меня тоже не сделать. Поэтому Чех тебя сюда и привез.

– Звучит так, будто он большая шишка, - ворчит Ябо, поворачивает голову в сторону шкафчиков, будто заинтересован содержимым.

– Большая, - не теряется Конец Света, доставая нужные инструменты.
– Неужели не почувствовал?

Ябо некоторое время молчит. Но потом внезапно цедит сквозь зубы:

– Почувствовал. Ломает волю - ого-го. Только прикидывается, что весь такой в доску свой и мечтает трахнуть всё, что движется.

Конец Света едва сдерживает смешок.

– Какая пошлость. О самом Следящем Южного региона - и такие слова.

– Следящем?
– В первый раз за все время в голосе Ябо звенят интерес и недоумение одновременно.

Конец Света заталкивает пачку с резиновыми перчатками поглубже в ящик. Никаких перчаток. Настоящий Лепщик работает своими руками. Его кожа - продолжение ткани реальности, которую он может разорвать, а может - собрать воедино, чтобы сотворить нечто по образу и подобию… кого?

Тишина становится напряженной. Как и всегда, когда кто-то задал вопрос и ждет ответа.

– Понимаешь…

И было их Трое: один по имени Кий, другой - Щек и третий - Хорив, и была сестра их - Лыбедь. Сидел старший Кий на горе, где ныне подъем Боричев, а средний Щек сидел на горе, которая ныне зовется Щековица, а младший Хорив на третьей горе, которая прозвалась по имени его Хоривицей. И построили город в честь старшего своего брата, и назвали его Киев…

И остался Кий в центре. И отправился Щек на юг, Хорив на запад, а сестра их Лыбедь - на восток…

Ябо молчит. Собственных знаний у него нет, но есть знания Создателя. Поэтому и сказанное сейчас - не просто сотрясание воздуха. И следующие его слова дают понять, что голова бога вечного фейспалма варит просто замечательно:

– Щек-Щек-Щек… Щек-Чех… Чех-Щек… какое совпадение.

– Хорошо соображаешь, - кивает Конец Света и поворачивается к Ябо.
– Ложись.

– Мы друг друга практически не знаем, - делано жеманничает тот.
– Я так не могу. Мне надо сходить в кино или театр, потом в ресторан, потом…

Наверное, в глазах Конца Света на мгновение вспыхивает нечто такое, что Ябо резко закрывает рот и оставляет все попытки умничать и капризничать. Он подчиняется. Кажется, он заворожен. Глазами, которых нет, он смотрит на руки Конца Света, словно на произведение искусства. Потому что…

Руки Лепщика - это то, что не принадлежит этому миру. Они - живой огонь. Они - талая вода. Они - схваченный в объятия степной ветер. Они - жизнь и смерть.

Лепщик просто хватает ткань реальности и тянет не себя. Где треснет по шву, где разорвется - неважно. Он легко подхватывает лоскутки, сминает в одно, словно мягкую глину. Мнет долго, настолько сильно, что лопается собственная кожа, и кровь бежит по линиям жизни на ладонях, напитывает собой глину бытия, уходя без остатка.

Вот уже большой палец вдавливает острую скулу, делая её более гладкой. Указательный и средний поддевают хрящевые наросты, ногтями срезая их с лица. Пальцы другой руки ловят безмолвный крик, вырывающийся из горла жертвы-чудовища-пациента, размазывают его по губам, выравнивая и вылепливая заново так, что вскоре от этих губ не смогут отвести взора.