— Бада? Кто такой Бад?

— Моя собака. Наша собака, — поправляет он себя с улыбкой.

У меня голова идет кругом.

— У тебя есть собака? Кто, черт возьми, кормил его и выводил на улицу все это время?

Люк пожимает плечами.

— Соседи. Домработница. У него было много заботы и внимания, поверь мне.

— Так почему мы должны вернуться?

— Потому что я сказал домработнице, что мы будем там. Дал ей выходной.

Мои ногти впиваются в ладони.

— Ладно. А почему я должна быть там? Разве ты не можешь поехать один?

Провести ночь с Люком в его доме без родителей — худшая из возможных идей. Вокруг не будет никого, кто мог бы нас отвлечь. Не будет занятий или тренировок, на которые нужно спешить. Не будет друзей или соседей по комнате, которые могут ворваться.

Только я и мой сводный брат. Одни.

От его волчьей ухмылки у меня к горлу подступает комок.

— Потому что мы теперь семья, сестренка.

Глава 12

Люк

У Сиенны отвисает челюсть, когда я веду ее в дом, пока Бад не лает и не подбегает к нам, виляя хвостом так сильно, что вся его задница трясется.

— Ты такой милый! — Она опускается на колени, смеясь, потому что Бад облизывает ее лицо, пока она гладит его.

Он уже любит ее. Мы оба любим.

— Ма приготовила для тебя спальню.

— Так мило, что ты говоришь «Ма». — Слова слетают с ее губ прежде, чем она успевает передумать.

— Да? — Я ухмыляюсь ей сверху вниз.

— Просто в этом слове проскальзывает легкий намек на южный акцент. Не забивай себе этим голову. — Она, наконец, выпрямляется, продолжая чесать Бада между ушами. — У тебя огромный дом.

— Мама судья. Она хорошо зарабатывает.

Не говоря уже о том, что мой отец оставил ей полис страхования жизни на миллион долларов. Она плакала, когда узнала об этом. Не от облегчения или счастья, а потому что никакие деньги не могли его заменить. Ничто и никогда не сможет.

Внимание Сиенны переключается на фотографию в рамке, висящую на стене среди обширной коллекции Ма. На стене, посвященной воспоминаниям. Призракам. Она проводит пальцем по рамке.

— Это твой отец?

Я проглатываю комок в горле. Фотография папы и меня, девятилетнего, покрытых грязью, которой мы швырялись друг в друга. Мама сделала фотографию, пока мы смеялись. Это до сих пор одна из моих любимых фотографий.

— Это он.

— Ты очень похож на него. — Она улыбается.

— Да. — Я прочищаю горло. — Хочешь посмотреть свою комнату?

Сиенна понимает намек и закрывает тему, кивая. Я веду ее наверх по лестнице, а Бад стучит лапами за нами.

Когда я открываю дверь в ее новую комнату, лицо Сиенны озаряется. Нет ничего лучше в мире, чем видеть ее счастливой.

— Вау. Твоя мама действительно превзошла себя.

Она скользит взглядом по белому покрывалу из мягчайшего египетского хлопка и шелковой наволочке в тон, прежде чем прижаться к плотным занавескам, как к своему давно потерянному лучшему другу. Теперь я завидую чертовым занавескам. Она распахивает двойные двери, ведущие в гардеробную, прежде чем дернуть дверь ванной и ахнуть.

— У меня своя ванная?

— У тебя своя ванная, своя комната, свой телевизор. — Я подмигиваю ей. — Но мы делим постель.

Она резко поворачивается ко мне, хмурясь, хотя ее глаза широко раскрыты.

— Люк, не…

— Пойдем со мной в джакузи.

Она поджимает губы и складывает руки на груди.

— На улице тридцать градусов. (Прим.: Здесь имеется ввиду тридцать градусов по Фаренгейту, это минус один градус по Цельсию)

Я пожимаю плечами.

— Лучшее время для джакузи.

Она качает головой, хватается за дверь и уже собирается захлопнуть ее у меня перед носом.

— Нет. Я иду спать…

Я хлопаю ладонью по двери, с легкостью распахивая ее.

— Я буду держать свои руки при себе. Обещаю. По крайней мере, до тех пор, пока ты не будешь умолять о том, чтобы они были на тебе.

— Не буду. — У нее перехватывает горло, когда она пытается придумать другой предлог, чтобы избегать меня. — У меня нет купальника.

Я ухмыляюсь.

— У тебя есть лифчик и трусики.