Дойдя до развилки, рабочие, как по команде, сворачивают в сторону бара, откуда уже доносится задорный женский смех, перемежающийся с густым мужским гоготом. В окнах многих домов вдоль улицы еще не зажжены свечи, и это верный знак – бродить между ними сейчас, в поисках хоть какой-то искорки жизни, было бы пустой тратой времени. И я, повинуясь какому-то внутреннему порыву, тоже направляюсь в сторону бара, следуя за этой шумной, пропахшей потом и машинным маслом толпой.

Переступив порог пивного бара "У Фрица", я мгновенно окунаюсь в дымный полумрак, насыщенный густыми, басовитыми голосами и звонким стуком кружек. Закопчённые стены, увешанные охотничьими трофеями – оленьими рогами и пожелтевшими от времени афишами, – кажется, насквозь пропитались запахом хмеля, кисловатого пота и дешёвого табака. Этот въедливый аромат, скопившийся здесь за долгие годы, щекочет ноздри и кружит голову.

Тяжёлые, массивные столы из тёмного дерева, истёртые локтями и кружками до блеска, сплошь заняты рабочим людом, завершившим свою нелёгкую смену на фабриках и шахтах. Мужчины в грубых, холщовых рубахах и залатанных, засаленных штанах, с лицами, покрытыми угольной пылью и неизбывной усталостью, жадно припадают к запотевшим кружкам с пенным пивом. Густая, кремовая пена оставляет забавные белые усы над потрескавшимися, обветренными губами, а живительный хмельной напиток, кажется, ненадолго смывает с них не только грязь, но и тяжкий груз прожитого дня, наполненного монотонным трудом и лишениями. Здесь, в этом прокуренном, шумном зале, они, наконец, могут расслабиться, сбросить с плеч бремя забот и хоть на несколько часов забыть о тяготах своего нелёгкого бытия. И я, затерявшись среди них, чувствую себя на удивление… своим.

В самом дальнем углу, куда едва добирался мерцающий свет единственной газовой лампы, расположилась компания шахтёров. Угольная пыль, казалось, намертво въелась в их кожу, одежду, волосы, делая их похожими на выходцев из преисподней. Они ещё не успели отмыться от этой черноты, но, похоже, нисколько не тяготились этим, громко, раскатисто смеясь и пересказывая друг другу байки о своей нелёгкой, опасной работе, перемежая их забористой руганью и крепкими словечками.

Рядом, за соседним столом, покрытым клетчатой скатертью, двое пожилых ремесленников, склонившись над шахматной доской, вели неспешную партию. Их лица, изборождённые глубокими морщинами, были сосредоточены, а движения неторопливы и выверены. Они изредка обменивались короткими, ёмкими замечаниями, понятными лишь им двоим, и вновь погружались в молчаливое созерцание разворачивающейся на доске битвы.

За длинной, отполированной до блеска стойкой, суетился хозяин заведения – тучный, дородный Фриц с пышными, закрученными кверху усами и красным, как у варёного рака, лицом. Он ловко орудовал льняным полотенцем, протирая им и без того чистые кружки, и зорко следил за порядком. Его зычный, командирский голос то и дело раздавался над общим гомоном, по-отечески журя перебравших посетителей или подливая пиво постоянным клиентам, которых он, казалось, знал не только по именам, но и по привычкам.

В воздухе витал особый, ни с чем не сравнимый дух – дух тяжёлой, изнурительной работы, беспросветной бедности, но в то же время и какой-то неистребимой, бьющей через край жизненной силы. Эти мужчины, собравшиеся сегодня вечером в баре "У Фрица", были всего лишь винтиками в огромной, безжалостной промышленной машине города и страны. Но здесь, за кружкой дешёвого пива, они могли на время забыть о своих тяготах, о монотонном лязге станков и грохоте шахтных вагонеток. Здесь они могли поделиться друг с другом последними новостями, поспорить о политике, поругать императора или просто от души посмеяться над какой-нибудь незамысловатой, но понятной каждому шуткой.

Здесь царила та самая искренность, которой мне так не хватало в моём окружении. Эта грубоватая, но честная среда и воспитала Бернда таким, каким я его узнал и к которому, сам того не замечая, привязался всей душой.

— Эй, малец, ты чего, первый раз здесь, что ли?— внезапно раздался над моим ухом голос Фрица, приправленный ярким, колоритным баварским акцентом. Хозяин заведения, хитро прищурившись, скрутил кончик усов.

— Ага, гулял малясь, заблуждал, — стараясь подражать манере речи Бернда, ответил я и, собравшись с духом, подошёл к стойке. Положив на неё руки, перепачканные дорожной пылью, я снял с головы фуражку и пригладил непослушные волосы пятерней.

— Устроился на работёнку, батю лошадь раздавила, на мне две сестры и братишка, двух лет. Бродил, бродил, замёрз, — продолжил я, на ходу сочиняя жалостливую историю, надеясь влиться.

Фриц, не говоря ни слова, сноровисто наполнил до краёв большую глиняную кружку, увенчав её шапкой густой пены, и поставил передо мной на стойку. Кружка тут же покрылась капельками холодного конденсата. Он слегка подтолкнул её в мою сторону, мол, пей, пока пена не осела, и на все мои робкие протесты лишь грозно сверкнул своими маленькими, похожими на изюминки, карими глазками, не терпящими возражений.

— Угощаю, парень. Обидеть старика хочешь? — Фриц с нарочитой строгостью сдвинул густые, кустистые брови к переносице, изображая вселенскую обиду. Спорить с ним, особенно в таком тоне, не было никакого желания.

Я, словно цыплёнок, робко обхватил тонкими, ещё не загрубевшими от работы пальцами прохладную, шершавую ручку тяжёлой кружки и с опаской поднёс её к губам. Сделал небольшой, пробный глоток, и язык тут же ощутил приятную, лёгкую горечь обжаренного солода, смешанную с едва уловимой сладостью. Пышная пена, словно мягкая вата, тут же осела на моих ещё не знавших бритвы усах, оставляя забавный, щекочущий след. Когда я, немного осмелев, поставил кружку обратно на стойку, Фриц не выдержал и раскатисто, по-доброму рассмеялся, по-отечески взъерошив мои волосы своей широкой, мозолистой ладонью.