Прошло, может, полтора месяца, когда я в последний раз писал здесь. Это не из-за моей лени. Из-за работы, внезапно упавшей на плечи. Я прихожу настолько уставшим, что моих сил едва хватает дойти до кровати, и упав на неё, практически без сознания, тут же засыпаю. Просыпаюсь в пять утра и начинаю работу до самого вечера. Иду в... Да, я слишком поторопился. Нужно расписать всё, что со мной произошло, чтобы продолжить.

Так и закончилось наше первое знакомство – бегством неуловимой девчонки, разбрасывающей листовки, будто семена бунта. Четыре дня я проводил вечера в баре "У Фрица", как охотник, выслеживающий дичь. Располагался так, чтобы хорошо видеть входную дверь, и сидел до глубокой ночи, пока сам Фриц не начинал намекать, что пора и честь знать. Я сам попросил его будить меня в нужное время, чтобы успеть домой до того, как Гидеон запрет двери. Фриц же, получив в первый день вместо восьми пфеннигов целую золотую марку, привечал меня, как самого дорогого гостя. Сдачи "честный" баварец, конечно же, не вернул, зато держал для меня место и выполнял роль будильника.

Эти четыре дня не прошли даром. Я наблюдал не только за нарушительницей моего спокойствия, но и за простыми работягами. Вслушивался в их речь, перенимал интонации и обороты, учился их походке и осанке, небрежным, грубым движениям, их своеобразному "этикету", обращению с деньгами. Меньше всего мне хотелось выглядеть белой вороной в этом обществе. Я понимал, что бледность может выдать во мне аристократа, и начал баловаться гримом, пряча лицо под фуражками и шляпами.

Жизнь бара вращалась вокруг кружек с темным пивом, неуклюжих танцев и хриплых песен, вперемешку с громким смехом женщин, пьяными плевками, сигаретным дымом и кулачными потасовками. Работяги считали деньги, заработанные натруженными, черными от машинного масла руками, и непременно обсуждали начальство, не скупясь на крепкие словца.

Их жизнь была не проще, чем у богачей, хоть и лишена сложностей высших наук. Но их "наука выживания" была гораздо жёстче, опаснее и требовала не меньшей смекалки и упорства.

Я погружался в этот мир, словно в бурную реку, стараясь не потеряться в её течении и научиться держаться на плаву.

И вот, словно призрак, она вновь материализовалась в густом полумраке бара. Шустрые глаза, бусинки на маленьком круглом лице, стремительно скользили по толпе, выискивая новые лица. Заметив троицу рабочих в углу, она ловко выудила из-за пазухи три листовки и направилась к ним. Убедившись, что никто не следит, она оставила бумажки на столе и рванула к выходу, но один из рабочих перехватил её ловким движением.

— Что это за макулатуру ты нам подсунула? Дай-ка взглянуть, — прорычал черноволосый мужик, оскалившись.

— Революционная агитка, отпусти девчонку, тут эти крысы часто шастают, — усмехнулся второй.

— Агитка, — проворчал первый, сжимая листовку в кулаке. — Ты знаешь, что эти чёртовы революционеры моего брата убили? Кровь за кровь платить надо! Хотя эта мелкая ещё…»

Пока они препирались, я незаметно обогнул бар, протиснулся к двери и, изображая запыхавшегося посланца, подлетел к их столику.

— А-а-а, вот ты где, Августина! Я тебя повсюду ищу, — выдавил я из себя улыбку, стараясь, чтобы она не казалась слишком широкой.

«Августина» не растерялась.»

Поправив растрепавшиеся темно-русые волосы, кое-как собранные наспех, она изобразила на лице самое драматичное выражение, на какое была способна.

— Ох, Яцек! Tak bieglam… wrobili mnie! Chyba mam klopoty…*

— Извините её, господа, — обратился я к рабочим. — Моя сестра потерялась и почти не знает немецкого. Подрабатывает у каких-то евреев за гроши…

Для убедительности я подошёл к столу, взял листовку, бегло прочитал и, нахмурив брови, бросил её обратно.

— Да что это такое?! Опять листовки! Клятые евреи! Начитаются всякой чепухи, а люди потом расхлёбывают! Не делай так больше, арестуют же!

В довершение спектакля я влепил «сестре» звонкую пощёчину, забрал остальные листовки и бросил их в камин. Рука заболела, словно я ударил по камню. С самых пелёнок мне твердили, что девочек бить нельзя, и это чувство было мне незнакомо и неприятно.

Но, кажется, представление удалось. Рабочие отвлеклись от «Августины». Полька стала им неинтересна, а я, как «заботливый брат», тут же схватил её за руку и, продолжая ругаться на выдуманном языке, похожем на польский, выволок из бара.

Судьба, словно шаловливый ветер, занесла её в мою жизнь. Августина… Имя, что я ей придумал, звучавшее музыкой, принадлежало Майе Юберрот – пятнадцатилетнему созданию с польскими корнями и глазами цвета грозового неба. В них читалась история не по годам взрослой девочки, вынужденной бежать из родного Замосця после страшной облавы жандармов. Вместе с братом Юстасом они нашли приют в Берлине, оставив позади осколки разрушенного мира.