Её голос, то резкий и требовательный, то холодно-ироничный, переплетался с усталыми ответами матери, подобно мелодии, в которой нежные звуки флейты заглушаются резкими ударами барабана. Я представлял, как Мичи, как будто полководец, раздаёт приказы, указывая, где добавить кружев, где изменить цвет лент, а мать, словно армия, вынуждена беспрекословно подчиняться, стараясь создать хоть какое-то подобие свадебной гармонии.

Эта бурная прелюдия к предстоящему торжеству забавляла меня.

Похоже, Ганс, подобно мне, предпочитал держаться в стороне от свадебного водоворота. Из его комнаты доносились приглушенные звуки – шорох бумаги, скрип пера – свидетельствующие о какой-то важной, поглотившей его деятельности. Однако дверь оставалась плотно закрытой, совершенно точно, он возвёл вокруг себя невидимую стену, ограждаясь от всеобщего ликования.

С Мичи они не обмолвились ни словом с тех пор, как Максимилиан преклонил колено, протягивая кольцо. Ревность, ядовитым плющом, оплела сердце Ганса, отравляя его душу горечью. Он, привыкший быть центром внимания сестры, не мог смириться с тем, что её сердце теперь принадлежит другому.

Его молчание было красноречивее любых слов – это была молчаливая обида и своеобразный протест против перемен, которые ворвались в их привычный мир. Он заперся в своей комнате, подобно раненому зверю, зализывающему раны в одиночестве, отказываясь принимать участие в празднике, который для него стал символом потери.

Отчасти, я понимал его чувства, но не мог разделить их. Жизнь не стоит на месте, и перемены неизбежны. Но думается мне, его молчание было тяжёлым грузом для неё, омрачающим предстоящее торжество.

Но после разговора в беседке, когда Ганс был не согласен с Мичи, я считаю, что он не отступит от своих убеждений. Может, когда Мичи съедет, он станет гораздо спокойнее.

Мои убеждения, подобно мечу, закаляются в печи размышлений, обретая все большую прочность. Они уже давно вышли за рамки сухих экономических теорий, охватив саму суть моего мировоззрения. Я, подобно Марксу, отвергаю существование Бога – для него нет места в моём сердце, занятом стремлением к справедливости. Никакие гадания, никакие секты не способны поколебать мою уверенность.

Вопрос, озарил мой разум и застрял в нём навечно: почему церкви, эти якобы духовные организации, призванные нести людям Божью помощь и утешение, вводят ограничения, заставляя затягивать пояса потуже, собирают налоги? И почему Бог, если он существует, допускает такое вопиющее неравенство, что пропасть между государем с его двором и простым народом столь велика, что с одной стороны не видно другой? Знать и крупные капиталисты, утопающие в роскоши, и понятия не имеют, каково бедняку волочить жалкое существование. А волочит он его потому, что не может вырваться из пучины безграмотности.

Церкви и соборы превратились в моих глазах лишь в памятники великому труду строителей и архитекторов, но не в обители духовности.

Я нахожу утешение и вдохновение в нашем движении, где нет фальшивого уважения к возрасту, где среди интеллектуалов я чувствую себя равным. Здесь высоко ценят тягу к знаниям, неважно, сколько тебе лет. Каждый находит себе ответственную работу – мы словно большой механизм, где каждая шестерёнка важна.

Это движение – настоящее пристанище для моих взрослых взглядов. Но порой, даже здесь, я ловлю себя на детской неуверенности, на неловкости в поступках. И все же я стремлюсь к совершенству, стараясь перенять небрежно-интеллигентские манеры, которые замечаю у Юстаса. Я хочу быть достойным того дела, которому посвятил себя.

Сегодня, заглянув в зеркало, я задержал взгляд на своём отражении дольше обычного. Черты лица, некогда мягкие и детские, обретали резкость, твёрдость взрослого мужчины. В глазах, наполненных печалью и усталостью, горел огонь свободы, невиданная доселе энергия и жажда жизни. Под глазами залегли синяки – следы тяжёлой работы и недосыпа. Но разве важен сон, когда столько дел ждут своего часа?

Юстас пообещал познакомить меня с тремя членами социал-демократической партии – влиятельными фигурами, настоящими рычагами в управлении партией. Предстоял съезд, естественно, нелегальный.

Я готовился тщательно, словно к боевому выходу. Выписал на листок все интересующие меня вопросы, заучил их наизусть, но листок все же оставил при себе – на всякий случай. Оделся проще, чтобы не привлекать внимания. Заранее приготовил верёвку, выпустил её из окна, привязав второй конец к ножке кровати. Не раз мне приходилось ночевать в мастерской, не успев вернуться домой до того, как Гидеон запрет дверь. Но сегодня так поступать было нельзя – после съезда я должен был немедленно приступить к работе над газетой, посвящённой этому событию. Для заметок я взял ещё несколько листков и карандаши – ни одно важное слово не должно было ускользнуть от меня.