— Ну я, тут воевода, — отодвинул в сторону рыжебородого крикуна дородный бородач средних лет, одетый в дорогую шубу. — А ты насчёт грамотки не соврал случаем? Уж больно не похожи вы на царское войско.

«Ах ты ж, сволота! В детинце он сидит, как же»! — я сдал чуть назад, прячась за широкую спину Тараски. — " А сам из-за спины рыжебородого за нами исподтишка наблюдает. Узнал? Да судя по выкрику нет. Вот и не будем дальше судьбу испытывать. Пусть теперь Грязной переговоры ведёт. Ему это как раз по чину будет'.

— А ты выпусти к нам того крикуна! — гаркнул в ответ Грязной. — Вот мы ему грамоту и покажем. Раз на язык бойкий, в грамоте разуметь должен.

— Ишь, какой ушлый! К вам спустись, а ты палашом в брюхо! — заподозрил подвох рыжебородый.

Правильно, между прочим, заподозрил. Очень уж моему боярину то, как над его фамилией местный шутник скаламбурил, не понравилось. А шутки над собой бывший опричник разве что от царя готов терпеть. Так что я тоже на месте незадачливого переговорщика к нам бы выходить поостерёгся.

Пришлось Мохине с этой грамотой переться под самые стены и привязывать её к сброшенной верёвке. Зато потом горожане открыли ворота, не побоявшись впустить почти полутысячный отряд. Хотя чего им нас боятся? Хоть Пашков, разбив под стенами города армию князя Воротынского, и ушёл два дня назад в поход на Москву, гарнизон в городе он оставил. Всё же Елец на дороге из степи на Русь стоит и в случае набегов крымчаков или ногаев, дорогу на Русь закрывает. Так что случись чего, и местные стрельцы да городовые казаки быстро моих мужиков в мелкий винегрет порубят.

— Слышь, боярин, — я оглянулся на нерешительно топчущегося передо мной рыжебородого стрельца. — Неужто ваш воевода, и впрямь, из Грязных будет?

— А то, — мысленно усмехнулся я. Вон как бедолагу проняло. Даже меня сразу в боярский чин возвёл. — А что, есть сомнения?

— Дык помладше Грязной будет. И он из простых дворян будет, а не думных.

— А ты откуда знаешь?

— Ходил вместе с ним ещё при государе Фёдоре Ивановиче на татарву под Дедилов.

— Так-то, по-видимому, другой Грязной был, — влез в наш разговор проезжающий мимо Подопригора. — А наш из плена басурманского вернулся. А раньше при самом Грозном у опричников в начальных людях ходил. Ох, и лют!

— Хорошо, что ваш воевода его с собой пировать увёл, — решил подлить масла Мохина, махнув рукой в сторону уехавших в сторону детинца Долгорукова с Грязным и Порохнёй. — Но ты даже не надейся, друже. Василий Григорьевич о тебе не забудет.

— И что теперь делать? — окончательно растерялся рыжебородый, машинально теребя рукой берендейку. — Я ж думал, что вы тати. Пограбили кого из дворян, что от разбитого царского войска отбились да решили обманом за стены попасть.

— Ладно, не печалься, стрелец, — решил я сжалиться над незадачливым шутником. Просто дело уже к вечеру идёт. Пора куда-то на постой вставать. Можно было, конечно, напирая на свой дворянский статус и посолиднее себе жильё вытребовать. Но тогда и поселят в детинце, и от присутствия на пиру у Долгорукого не отвертеться. Нет. Мне по неприметнее здесь нужно быть. А значит, и жилище поскромнее подобрать. И местный воин, знающий в небольшом городке всё и всех, в поиске нормального жилья, мог оказаться полезным. — Скажу я за тебя слово перед воеводой. Всё же не со зла, а по-дурости языком трепал. Тебя как звать-то?

— Так Федька я, Косарь. В городовых стрельцах в Ельце уже седьмой год как состою.

— Так посоветуй, Федя, где нам с друзьями, — кивнул я на лыбящихся Тараску с Мохиной, — здесь на постой можно встать? Да так, чтобы в и в хате чисто было, и в баньке хорошо попарили, и накормить опять же не забыли.

Дом, в который привёл нас стрелец, оригинальностью интерьера не отличался. Всё та же массивная, занимающая собой почти половину хаты, печь без трубы, полати, несколько лавок у окна, печки и в красном углу. Рядом небольшой грубо сколоченный стол, два сундука, кадка, наполненная водой. Но вместе с тем в доме было чисто и даже немного уютно. Вымытый пол накрыт плетёной дорожкой, цветастая скатерть на столе и сундуках, разноцветные суконные полавочники на лавках.

Перекрестившись на икону в углу, умылись, тщательно смывая дорожную грязь. Пухлая хозяйка, поклонившись, начала шустро накрывать на стол.

— Полина овдовела не так давно, — проводил взглядом полногрудую молодку Косарь, располагаясь вместе с нами за столом. — Мужа, брательника моего, два года назад татары убили. Вместе мы тут службу в стрельцах несли, вместе в тот раз и в дозор ехать должны были, — Федька со вздохом разлил по глиняным чаркам брагу, — А тут у моего жеребца как на грех подкова сбилась. Ох, Иван Семёныч и ругался. Грозился, когда вернётся, шкуру за ротозейство спустить, — стрелец сделал паузу и пригорюнившись, заключил: — А оно, видишь, как обернулось! Весь десяток в степи полёг.

— Все мы под Богом ходим, — потянулся к своей чарке Тараско. — По всему видать, не пришёл ещё твой срок, — со свойственным запорожцам фатализмом заключил он.

— Может и так, — согласился Косарь. — Ратное дело, оно такое. Никогда не знаешь, переживёшь ты следующий день или нет. А тут, — приложил он руку к сердцу, — всё равно гложет.

Скрипнув дверью, Полина, выставила на стол миску с квашенной капустой, взяв ухват, потянулась к заслонке в печи.

— Вот и вы, по всему видать, много на своём веку повидали. Даром, что молоды.